Второй герой, чья сюжетная линия для наглядности выделена в книге курсивом, живет в современной Америке, в уютном доме на берегу Атлантического океана. Анатолий — уже состоявшийся писатель. У него — «известность, зашкаливающие тиражи, деньги». Его главное занятие — сидеть за компьютером и «записывать переполняющие голову мысли». Он старательно заносит в реестр грешные откровения юного Толика (например, о «неестественном сочетании упругости и податливости, которым только и может обладать женская грудь») и кокетливо вопрошает: «Не слишком ли много исповедальности?»
Хотя автор книги покинул Россию уже четверть века назад, он не забывает об исторической родине. Аннотация к «Магнолии» обещает нам «по-настоящему реалистический, по-настоящему «российский» роман», и этот самый реализм достигается путем пристального наблюдения за выбранным объектом: «Как энтомолог разглядывает через увеличительное стекло не изученное доселе насекомое, так и я пытаюсь в своих книгах рассмотреть жизнь, тоже через лупу».
Жизнь бестолково жужжит, стрекочет, сучит лапками, пытаясь вырваться, но энтомолог-исследователь неумолим. Раз уж он настроился «описать юность, ее дерзания, ошибки, приобретения, описать полно, противоречиво, со всеми приметами времени», то уж будьте уверены — с дороги не свернет. Впрочем, романный Толик наделен чудесным даром предвидения или сумел сгонять на машине времени в наши дни и набраться впечатлений: хотя его юность приходится на эпоху глубокого застоя начала 80-х, Толик легко и между делом упоминает «Жизнь и судьбу» Василия Гроссмана, sci-fi фильмы про инопланетных пришельцев и «футуристических безмолвных зомби», мимоходом говорит о «гламуре», употребляет слово «пропиаренный» и вообще выражается, как тинейджер XXI столетия («ты на меня зря наехала», «ты попал» и пр.).
Первые страниц четыреста в романе вообще нет никакой динамики, зато на последней сотне страниц события так резво пускаются вскачь («время пуляет минутами, словно плотной автоматной очередью»), что сюжет о разоблачении преподавателя-антисемита выглядит наспех вставленный эпизодом — как если бы писатель вдруг сообразил, что его герой какой-никакой, но студент и что за пределами двух постелей в Москве тоже еще что-то происходит.
Пусть читателя не удивляет, если ему попадутся выражения типа: «находчиво нашелся наш водитель» или «забылся в счастливом забвении». Пусть читатель не запнется о «порыв пьянящего запаха» где-нибудь «в промасленной тишине». Так надо. Излагая свое творческое кредо, автор пишет: «Моя задача, как писателя, создать именно такую стилистику, которая, не удержавшись на страницах книги, выплескивается, заполняет все пределы, уводит читателя, внедряется в него, переводит процесс чтения с уровня логического восприятия действия на уровень ощущений». Вероятно, именно для полноты читательских ощущений в книге возникают то «выпуклый ветер», то «выпуклое кокетство», да и «уязвимость человеческого духа» тоже, оказывается, может быть «выпуклой». Понятно, что лишь «дополненное глазами, лицо приобрело законченную цельность». Без глаз, конечно, кое-чего бы в лице не хватало…
Даже если не знать о существовании в природе писателя А. Тосса, его можно вычислить. В жестко структурированном — и оттого весьма предсказуемом — издательском мире порядок раскрученных литературных персоналий похож на периодическую систему Д. И. Менделеева. Даже неспециалисту ясно, что место между элементами Ro (Олег Рой) и Top (Эдуард Тополь) не может оставаться вакантным: на полпути от пафоснослезливого феминизма мужской выделки к столь же утрированному новорусскому мачизму made in USA должно произрастать нечто промежуточное, спроектированное для несколько читательских аудиторий сразу. И действительно, один из критиков еще несколько лет назад поспешил объявить, что-де «Анатолий Тосс увлекает и скучающую домохозяйку, и высоколобого книжника-интеллектуала, и капризную студентку».
Что ж, в новом романе писателя всем сестрам досталось по серьгам. Интеллектуала-гетеросексуала соблазнили «аппетитной, беззастенчиво выставленной напоказ попкой», которая «привлекала внимание объемной округлостью», «шевелилась и перекатывалась половинками». Домохозяйку развлекли рассуждениями о том, что «каждый вздох — есть сублимированная, кристаллизированная, химически чистая искренность» и «истинное совершенствование неотделимо от мазохизма». Ну а студентке объяснили, что крылатое выражение «писатель — инженер человеческих душ» придумал Чехов. И поскольку высоколобый книжник был занят созерцанием похожей на «неведомого зверька» женской попки, никто не поправил автора: мол, вовсе не Антон Чехов это придумал, а Юрий Олеша, а крылатым сделал Иосиф Сталин.
Хотя, конечно, из уютного домика на атлантическом берегу разница между Антоном Павловичем, Юрием Карловичем и Иосифом Виссарионовичем не очень-то видна.
Кладбищенское беспокойство
Маша Трауб. Я никому ничего не должна: Роман. М.: Эксмо
Главная героиня книги, учительница Александра Ивановна, вот-вот умрет: она весит 45 килограммов, ест через силу, почти ничего не видит, с трудом ходит и, кстати, одна нога у нее короче другой на два сантиметра. За героиней ухаживает, преодолевая отвращение, ее бывшая ученица Лена — неопрятная, тусклая, «обабившаяся раньше времени», махнувшая на себя рукой тетка с «тягучим до омерзения» голосом. Ученица гордится своим моральным подвигом, а Александра Ивановна благодетельницу презирает, уподобляя ее «мухе, которую невозможно прихлопнуть». Учительница все еще отлично помнит, как однажды девочка Леночка накатала на нее анонимный донос…
Экс-журналистка Мария Киселева, взявшая псевдоним Маша Трауб, сочинила уже несколько романов, но по степени мрачности рецензируемая книга оставляет все предыдущие далеко позади. Здесь у Маши едва ли не все персонажи, — люди с червоточинкой, трагической судьбой или хотя бы с многотомным анамнезом. Вот бывшая школьная математичка Галина Викторовна, похожая на покойницу, — «невероятно худая, с впалыми щеками и пустыми глазницами», вот медсестра — «алкоголичка», «некрасивая, больная, бледная, затюканная», вот мальчик Стас — родился недоношенным, страдал шизофренией и покончил с собой, бросившись с балкона, а это слабоумный Сережа с диагнозами «энцефалопатия» и «энурез». По ходу сюжета подхалим Женя («глаза масленые, улыбочка мерзкая»), любимый ученик знаменитого хирурга, прирежет своего учителя на операционном столе. Правда, не до смерти: профессора окончательно отправит на тот свет уже упомянутая медсестра — «пьяная, мятая, дурная и отвратительная». И вокруг гроба будут толпиться «незнакомые, дурно пахнущие и уже нетрезвые люди».
Эпиграфом к роману могла бы стать цитата из него же: «Люди плохие. Злые и завистливые. На грамм хорошего отвесят килограмм дерьма». С чего, например, начинается знакомство читателя с учителем Андреем Сергеевичем, возлюбленным Александры Ивановны? С того, что он «никогда не мог нормально слить воду в унитазе». Будьте уверены, это неспроста: душою персонаж так же нечист, как и унитаз. Вскоре выяснится, что учитель — еще и вор, и альфонс, и предатель, и равнодушная скотина; и недаром один его ученик спился, «другой сел в тюрьму, третий покончил жизнь самоубийством».
Справедливости ради заметим, что с учениками не везет не только Андрею Сергеевичу, но и другим педагогам. Если, скажем, мальчик Вова был хотя бы «яркий, талантливый», но «гадкий внутри», то в прочих юных гадах нет ни яркости, ни таланта: Алеша «был ленивым наглым хамом», Паша «был бестолочью, лентяем и хамом». И т. д. В романе случится еще много скверного: девочка сожжет себе лицо, сорокалетняя дама нырнет с теплохода в набежавшую волну, бабушка потеряет смысл жизни, а Александра Ивановна спасет от спецшколы юного Сережу (того, с энурезом) себе же на беду: как только малютка подрастет, он попытается заграбастать квартиру спасительницы…
Стартовый пятнадцатитысячный тираж книги не столь велик, как у Дарьи Донцовой, но и не мал. В конце концов, программа-максимум «Эксмо» — подгрести всех, кого можно. Сегодня книжный гигант выпускает свою литературу для каждой аудитории: для правых и левых, геев и гомофобов, эстетов и домохозяек, нудистов и мазохистов. По сути, Маша Трауб — Донцова навыворот: если по страницам книг «безоглядной оптимистки» носятся улыбчивые поролоновые манекены, то манекены профессиональной пессимистки Маши выкрашены в черное и еле ползают, и не зря выбранный псевдоним «Трауб» фонетически близок к словам «траур», «труп» и «гроб». Для этой разновидности женской прозы характерны сюжеты «на грани нервного срыва» и ежестраничное стирание граней между нормой и клиникой, бытом и босховским кошмаром. Что ж, у сторонников тезиса «люди — гады, жизнь — дерьмо, всему кранты» тоже должен быть свой сегмент литературы. «Мать слегла. Врачи определили полиомиелит, потерю памяти, тахикардию с перемежающейся экстрасистолой, хронический гастрит, чесотку и энцефалопатический синдром…»
