Наприенко выбрасывал из угла сумки с патронами. Десантники забирали с собой все, что могло пригодиться в бою. Притихшими заснеженными улицами они двигались гуськом, нагруженные трофеями. Не доходя До условленного места, группа присела передохнуть, а Наприенко прошел кустарниками дальше. Он трижды свистнул, ему ответили. Две группы уже собрались, ждали третью. Наприенко скверно чувствовал себя, его бил озноб. Командир дал ему из своей фляги спирту, приказал развести в расщелине скалы костер. Хворост не горел, и кто-то плюхнул на него бензину. Люди совали в пламя руки, начали переобуваться, сушить портянки.
Усталость и напряжение валили с ног. Надо было подкрепиться. Открыли консервы, достали мерзлые сухари. Настроение улучшилось. Но Николай Наприенко все еще не мог прийти в себя, его всего трясло.
Пришел Елькин с тремя бойцами. Они минировали дорогу. Гусев приказал им поесть и согреться у костра, но в это время дозорный подал сигнал о появлении гитлеровцев. Костер забросали снегом и по одному, по двое стали продвигаться к дороге. С возвышенности хорошо просматривалось шоссе, петлявшее между редким сосняком. Натужно выли машины, колонна двигалась на подъем.
Неожиданно раздались взрывы. Это сработали мины, заложенные Елькиным. Гусев поднял бойцов в атаку. Удар был настолько стремительным, что враг не успел опомниться. Беспорядочно стреляя, гитлеровцы бежали назад, падали в кюветы, наполненные снегом, скатывались по крутым откосам вниз.
— Хальт, хальт! — неслось вслед убегающим. Гусев швырнул гранату, затем начал стрелять из трофейного пулемета. Старшина Василий Осиевский вырвался далеко вперед, преследуя противника, а когда заметил в овраге зеленые шинели, прыгнул с разгону в снег, укрылся за толстым стволом дерева и стал вести прицельный огонь.
— Бей гадов! — услышал он голос командира. — Где ты, Василь?
— Я здесь! — отозвался Осиевский.
— Давай ко мне!
Иван Егорович собрал бойцов. Колонну вражескую рассеяли, будто ее смело порывом ветра. На дороге лежала перевернутая машина с пушкой на прицепе, человек десять убитых. Подобрали оружие, отдышались. Последним явился Наприенко.
— Согрелся? — спросил Гусев.
— Жарко! — улыбнулся Николай. — Гнался за двумя фрицами, предлагал им «хенде хох». Так что вы думаете? Послали меня к праотцам по-русски… Пришлось с ними по-другому поговорить.
Но не успел он договорить, как над ухом у него просвистела пуля, а вслед за этим грянула короткая автоматная очередь. Гусев обернулся и увидел за лафетом старшину Липая.
— Это еще что за партизанщина! — крикнул Иван Егорович.
— Да он в вас целился, товарищ политрук! — оправдывался Липай, размахивая коротким стволом немецкого автомата. — Слово чести, он стрелял, гад!
Бойцы вытащили из-под орудия щуплого коротышку солдата. По утоптанному снегу тянулась узкая темная полоска крови. Фашиста никто сначала не заметил, очевидно, он был тяжело ранен и не успел уйти. Липай смотрел на него с омерзением.
— Сволочь! Шакал несчастный! Повесить бы его в назидание всем, кто осмелился топтать нашу землю! Чтоб она под вами разверзлась!
Пушку сбросили в овраг, грузовик подожгли, убитых снесли в одно место. Двадцать три десантника рассеяли батальон вражеской пехоты, который направлялся к Феодосии. Но Гусев понимал, что нужно в любую минуту быть готовым к новым боям.
Все возвратились в укрытие, оставив дозорных. Прошло не более получаса, и Грубый просвистал тревогу.
Гитлеровцы шли в полный рост, растянувшись цепью и ведя огонь на ходу. Орали, свистели, улюлюкали. В крике и беспорядочной пальбе можно было различить два слова; «Рус, сдавайся!»
Иван Егорович пристроился за каменным выступом. Снег больше не падал, дорога просматривалась далеко до поворота, там она круто спускалась к морю. Гусев прикинул, какова численность противника. На каждого десантника приходилось не менее двадцати фашистов. Может, их целый полк? Впрочем, какая разница… Теперь уж заниматься арифметикой ни к чему. Некогда. Будем стоять, пока хватит сил.
По цепи пронеслось:
— Без команды не стрелять!
Гортанные выкрики слышались все ближе. То пригибаясь, то, обманутые тишиной, выпрямившись во весь рост, приближались гитлеровцы.
— Огонь!
Голоса тотчас умолкли, но стрельба теперь усилилась. Ивану Егоровичу надо было сменить пустой диск, он глянул вправо и невольно замер: вторая цепь приближалась со стороны гор.
— Елькин! — позвал Гусев. — Елькин, где ты? Выдвинься вперед, задержи их. Видишь, они задумали нас взять в клещи…
Елькин молчал. Иван Егорович подполз к брустверу, за которым только что виднелась голова Елькина.
— Сергей, где ты?
Молчание было ему ответом. И понял Иван Егорович: убит Елькин. Гусев перепрыгнул через окоп и спрятался за пнем. Рядом плюхнулся Наприенко. Тяжело дыша, отплевываясь черными сгустками, он сказал хриплым голосом:
— Командир, там за валуном пятеро наших наповал… Патроны кончаются… Что будем делать?
— Воевать, Коля, воевать… Только вот давай я тебя перевяжу, ты ранен.
Пока Гусев перевязывал Наприенко, собрались бойцы. Начали совещаться. Было решено отходить. Пять человек во главе с Наприенко пробиваются на соединение с нашими в Феодосию, четверка со старшиной Рожецким идет берегом моря на юг. Иван Егорович с Осиевским остаются на месте, будут прикрывать отход товарищей.
Снова замела метель, в пяти метрах ничего не видно. Воспользовавшись этим обстоятельством, начали быстро собираться: разделили патроны, сухари, попрощались.
Иван Егорович прислонился спиной к холодному камню, сделал несколько глотков спирта. По телу разлилось приятное тепло. Словно один миг пролетели эти полтора суток после высадки. Подводная лодка, военком Дубина, бешеный шторм, бой на аэродроме. И здесь, на феодосийском шоссе, стычка была кровавая… Хлопцы, видать, удачно проскользнули, но почему гитлеровцы так подозрительно тихо ведут себя?
Гусев с Осиевским сменили позицию. Не успели отойти на десять метров, как разорвалась граната. Так и есть, противник подкрался близко, рассчитывая взять советских бойцов живыми.
Иван Егорович показал автоматом:
— Видишь скалу впереди? Нам туда…
Короткими перебежками, ползком пробирались они к горе. Гитлеровцы не отставали, шли по пятам. Хлопнет из-за кустов выстрел и опять: «Рус, сдавайся! Рус, сдавайся!»
Иван Егорович поднялся в полный рост и дал длинную очередь. В ответ полетела граната. Осиевский отстреливался и не заметил нависшей над ним угрозы. Гусев еще успел крикнуть:
— Василь!..
Но было поздно. Граната упала в промоину, откуда вел огонь моряк. Раздался оглушительный взрыв. В воздух полетели комья глины, камни, песок. Одним броском Гусев перемахнул через поваленную сосну и покатился вниз, Осиевский лежал, раскинув руки. Без шапки, ватник изодран осколками, лицо залито кровью. Иван Егорович начал было тормошить Василия, отер ему щеки снегом, припал ухом к груди. Осиевский был мертв.
Тем временем фашисты окружили Гусева. Близко подойти боялись, только горланили на разные голоса:
— Рус, сдавайся!
Выход был; броситься со скалы. «Всегда есть выход…» — подумал Гусев. Он глянул вниз, и вдруг ему вспомнился первый полет на маленьком самолете У-2. Самолет проваливался в воздушные ямы, и сердце замирало в восторге, в каком-то упоении.
— Рус, сдавайся, плен карашо!
Навстречу Ивану Егоровичу летело море — чистое, прозрачное, освещенное последними лучами заходящего солнца… 1
Когда фашисты взобрались на высотку, на площадке, запорошенной снегом, они нашли ватную куртку и пустой диск от автомата.
В селе Даниловка близ Одессы я оказался случайно. Иду по узенькому тротуару, выложенному в два кирпича, через штакетник свисают ветки яблонь. Взъерошенный мальчишка выскакивает из калитки, машет загорелой рукой:
— Дядя Василь, идите скорее, вас мама зовет! Дядя Василь, Осиевский!
Послышалось мне, что ли… Знакомая фамилия, где-то я ее уже слыхал… Никого не видно, мальчишка куда-то исчез. Стою жду…
По садовой дорожке степенно шагал высокий седой мужчина, его выправка выдавала в нем военного.
— Прошу прощения, вы Осиевский?
— Да, а в чем дело?
— Вам ни о чем не говорит имя политрука Гусева Ивана Егоровича? Был такой командир десантного отряда, сражался под Коктебелем… Рассказывали, что, прикрывая своих бойцов, он отвлек на себя фашистов, а потом бросился со скалы в море…
Он стоял, длинный и худой, от волнения не мог ничего сказать. Хотел признать меня, шевелил сухими губами, шептал что-то беззвучно. Из глаз по сухим морщинистым щекам катились слезы…
То, что рассказал мне Василий Осиевский, а это был он, тебе, читатель, уже известно.
