Усилием воли Хвощан заставил себя сохранить самообладание. Не в силах приподняться, он лежа достал из кобуры пистолет. А когда Хомич, намереваясь скрыться от ответственности, выскочил на крыльцо, он услышал тот же спокойный голос:
— Руки вверх! Стрелять буду!
От неожиданности он выпустил ружье, и руки сами медленно поползли вверх. Так он и продолжал стоять, испуганно следя за дулом пистолета. А оно, сначала замершее на месте, постепенно начинало покачиваться. Кровь текла из многочисленных ран Хвощана, силы покидали его с каждой минутой.
Но вот раздался автомобильный гудок, ко двору Хомича подъехал колхозный автомобиль. Люди бережно положили участкового на разложенное сено, и машина осторожно двинулась к больнице.
Через несколько месяцев Хвощан снова появился на улицах села Рожное. Он шел спокойно, уверенно, отвечая на приветствия знакомых. Козырек его новой фуражки пускал во все стороны игривых зайчиков. А старую участковый бережет и показывает только близким друзьям. И когда смотришь на фуражку, в которой дробинки сделали более 20 маленьких дырочек, не верится, что рядом с тобой сидит ее обладатель. Веселый, пожалуй, даже добродушный человек, со спокойными открытыми глазами. Правда, левый все время немного щурится — остался след от дробинки. Случай с фуражкой — это не единственное, о чем он может рассказать, хотя должность у него самая спокойная. Участковый уполномоченный. Или просто участковый!
Небольшой листок серой папиросной бумаги извещал, что заключенная Жанна Васильевна Балюк этапирована в тюрьму и со вчерашнего числа значится за мной.
Это извещение меня не обрадовало. Дело в том, что по делам, которые находились в моем производстве, обвиняемой с такой фамилией не было, и я ее не разыскивал. Здесь, очевидно, была ошибка. Я приготовил на имя начальника тюрьмы письмо об этом. Оставалось подписать его у прокурора.
Петр Онуфриевич, прокурор района, прочитал письмо, поставил лишнюю, на мой взгляд, запятую и отложил его в сторону.
— Балюк... Балюк... — задумчиво произнес он. Видимо, фамилия была знакома ему. — Постой, да ведь это же она скрылась лет десять назад. Тебя тогда еще у нас не было. Значит, разыскали ее все-таки. Что ж, вызывай завтра на допрос. Предварительно хорошенько ознакомься с делом...
Из материалов пожелтевшего, запыленного дела я узнал, что лет десять назад...
Впрочем, обо всем, что случилось десять лет назад, можно узнать из рассказа самой Балюк:
— После окончания торговой школы меня направили работать завмагом в село Тарасовку. Это только в направлении было написано «завмаг». На самом деле в маленьком магазине, продававшем все — от школьных тетрадок до селедки и керосина, — работал один человек, который был и продавцом, и экспедитором, и грузчиком.
Мне это даже понравилось. В молодости всегда тянешься к самостоятельности, а мне-то ведь было тогда всего 24 года.
Что вы смотрите на меня? — женщина грустно улыбнулась. — Не похоже, что мне когда-то было 24 года?
Что я мог ответить? В материалах дела сохранилась ее фотография. Круглолицая, полная девушка с кудряшками весело и беззаботно смотрела на мир. А передо мной на стуле сидела седая пожилая женщина. На вид ей можно было дать лет пятьдесят, а то и больше. Выцветшие, слезящиеся глаза, редкие гнилые зубы. В теплый летний день она была одета в ватник и тяжелые яловые сапоги.
Балюк продолжала:
— В Тарасовке меня любили. По крайней мере, мне так казалось. Тому ситцу отпущу в долг, тому водки... Да и сама... Молодая, глупая была, а подсказать никто не подсказал. Прибудет хороший товар, я себе туфли новые, отрез на платье. А деньги как? Не беда, мол, в получку расплачусь. Приходит получка — и то купить хочется, и это. Так и быть, думаю, отдам в следующую. Вот так и пошло...
Через год перед ревизией прикинула я, подсчитала, а у меня товаров на шесть тысяч рублей не хватает. Опустилась я на ящик, спокойная-спокойная, даже страшно. Готовь, думаю, Жанна Васильевна, сухари. И тихо так в магазине, а на душе пустота какая-то, и все безразлично мне. Я ведь даже представления о тюрьме не имела, какая она, а тут, пожалуйста, садитесь!
Незадолго перед тем указ вышел. Не разбиралась я в статьях ваших, только знала, что за растрату 25 лет положено. Только подумать! 25 лет — это вся жизнь!..
Собрала я выручку за неделю, вещи получше и уехала. Вы мне поверьте, гражданин следователь, я себе той минуты простить не могу. Что мне за эти 12 лет пережить пришлось — врагу своему не пожелаю.
Куда ехать, я не раздумывала. Есть у меня тетка в Средней Азии, с Отечественной войны там осталась. Вот к ней и решила махнуть. Еду в поезде, и все мне кажется, что пассажиры на меня внимание обращают, будто догадываются. Со страху ни есть, ни пить не могла. На одной станции решила книжку купить, чтобы время незаметней шло. Я до этого книг мало читала, все как-то некогда было. Схватила первую попавшуюся — и назад в вагон. Надо же было так случиться, чтобы книжка та о шпионах и жуликах оказалась. Тут только я и узнала, как преступников ловят. Прочла я в книжке, что в первую очередь всех родственников проверяют. Мне казалось, что никто не догадается, куда я уехала. А тут сомнения взяли: вдруг меня там уже ожидают? Деваться-то некуда.
Вышла я на первой станции и поехала обратно. С того времени и начала бродить по белу свету. Только где-нибудь на работу устроюсь, а у меня паспорт требуют. Я все выдумывала истории разные жалостливые. Но надолго этого не хватало. Месяца два-три подержат, а там и расставаться пора.
Что я с тех пор пережила, вам не понять. Издергалась, нервная стала какая-то. Увижу, идет мне навстречу работник милиции в форме, так и кажется, что меня арестовывать. До того дошло, что начали по ночам кошмары сниться... Будто иду по улице, навстречу милиционер. Хочу его обойти, а он становится все больше и больше, всю улицу занимает. Околыш красный, как огонь, горит, а он смеется: «Ну что, сбежала от нас, Жанна Васильевна? От нас не убежишь!» Да как захохочет. Дома, стены рушатся, а кирпичи на меня падают. Закричу диким голосом и проснусь вся в холодном поту. А потом всю ночь от страха заснуть не могу.
И так меня эти кошмары измучили, что попала я в психиатрическую больницу. Теперь даже вспоминать стыдно. А тогда рада была. Здесь-то уж, думаю, не найдут. Успокоилась я, пропали страхи, и меня выписали. Выздоровели вы, говорят. А где там выздоровела. Только вышла из больницы — все снова началось. Увижу милиционера и давай бежать, глаза страшные станут, бегу, не знаю куда. Люди внимание обращать стали.
Успокоюсь, приду в себя и думаю: «Нельзя так. Сама себя выдать могу». Пришла мне в голову одна мысль. Да такая, что лучше бы она и не приходила никогда.
Продала я вещички, какие были, собрала денег, купила ружье охотничье, патронов, одежду теплую и ушла в тайгу...
Трудно человеку одному в тайге. До этого случая я и ружья в руках никогда не держала. А тут все самой пришлось делать. Начну рубить, а топор тяжелый — руки опускаются. Брошу все и плачу. Наплачусь и снова работать. Сделала шалаш — обрадовалась. Есть теперь где в непогоду спрятаться. Вскорости и первый дождь пошел. Как ударил проливной, на целые сутки. Шалаш мой через час протекать стал. А потом побежали с веток ручейки, словно душ. Промокла я насквозь, только о себе не думала. Мне бы продукты спасти, чтобы сухими остались. Впереди ведь целый год, а денег у меня ни копейки, все потратила.
Упала я прямо на мешок с продуктами и плачу, бога прошу, чтобы сжалился, чтобы дождь прекратил. Я и раньше в бога не верила, а тут совсем изверилась. Уж как я его просила! Если бы был господь бог, он бы меня пожалел. Только не услышал он меня.
Простудилась я во время дождя. Подняться сил не было, так и пролежала в шалаше три дня, вся мокрая. Как огнем вся пылала, а позвать некого, и помочь некому. Как выжила, сама не знаю. Видно, жить очень хотелось.
Так началась моя жизнь в тайге. Правда, и жизнью это назвать нельзя. Так, существование. Научилась я охотиться, понемножку и мясо появляться стало. Шалаш шкурками выложила, теплее стало.
Только вот с зубами у меня плохо было. Луку, чесноку мало взяла, овощей не догадалась хоть сушеных взять. Ягоды дикие ела. Один раз чуть не отравилась.
Потом пушнину собирать стала. Раз в год в селенье появлялась. Сдавала шкурки, покупала порох, дробь, соль, муку и снова в лес. На человека перестала походить. В бане настоящей семь лет не была, пока в тюрьму не попала. От дыма глаза слезиться стали. А может быть, и не от дыма...
Тоска меня брала. Как наступит вечер зимний, разгуляется метель, сидишь одна в шалаше, слова сказать некому. Все уж думано, передумано. А мысли все лезут и лезут...
Где-то люди сейчас за столом сидят, чай пьют. Или нет — в кино пошли, в театр. А сколько ты, Жанна, раз в театре была? Два раза. Это за всю-то жизнь!
Сколько раз убеждала себя добровольно явиться. Уже все решу, в райцентр приеду, к милиции подойду, а увижу человека в форме — бегу, куда глаза глядят. Только в тайге и прихожу в себя.
