целиком. Сначала хотел просто пересказать, потом увидел, что пересказ не сможет передать все тонкости, подумал дать куски из нее, но она написана настолько выразительно, что частичное цитирование может не передать истинной ее прелести. Писал профессионал, писал грамотно и логично, достаточно доказательно и по существу вполне уважительно. Но писал он НЕ О МОЕЙ РУКОПИСИ. Как и Рецензент, преградивший путь еще одной – другой! – моей повести когда-то, он наглядно показал мне, КАК читают рукописи (и, очевидно, книги) мои соотечественники-профессионалы – «специалисты»! – и теперь, в наше «демократическое», «бесцензурное» время. В какой безнадежной зависимости они находятся вовсе не от официальных цензоров, не от цензуры ЦК или КГБ, даже, видимо, не от своего непосредственного начальства, а – от привычных установок и правил! Как никогда четко и ясно я понял:
ОНИ НЕ УМЕЮТ ЧИТАТЬ. Их
отучили читать… Они разучились читать… А может быть никогда и
не умели… Эта рецензия была гораздо лучше, профессиональнее, чем другая памятная мне отрицательная рецензия многолетней давности, написанная когда-то другим рецензентом и преградившая путь моей повести. Та повесть называлась «Ростовская элегия» и речь в ней шла о том, как в одном из своих велосипедных путешествий я столкнулся с проблемой убогого быта жителей старинного русского города, и в частности на примере провинциальных студенток техникума. А рецензент мое сочувствие студенткам принял за мои «эротические страдания», явно спроецировав на мою «личную линию» переживания свои. Что и подтвердилось в дальнейшем. При этом, отвергая рукопись, он мотивировал это заботой о «моральном облике любимого им талантливого автора». Повесть была опубликована через 11 лет в журнале, и она фактически открыла путь «Пирамиде». И даже те люди, которые потом упорно пытались сократить «Пирамиду», не нашли в той повести «эротических мотивов». В этой же, новой, отвергающей, рецензии на «Паутину» не ощущалось лукавства и явного лицемерия, как в той. Она даже не вызвала у меня отвращения. В отличие от того, прежнего, этот рецензент действительно просмотрел мою рукопись! То есть просмотрел
по-своему… И честно написал о том, как воспринял, без лицемерных признаний в «любви к творчеству» рецензируемого автора. Эта рецензия вызвала у меня даже нечто похожее на уважение к ее автору. И – благодарность за отличный наглядный урок. Он наверняка не представлял себе, насколько это ценный материал для меня. Он закрыл путь моей «Пирамиде-2» в этом издательстве, но дал гораздо больше. Он продемонстрировал
механизм восприятия «ограниченными» того, что им не нравится, не соответствует их представлениям о жизни и, конечно же, раздражает.
И я привожу ее почти целиком, с весьма малыми сокращениями.
«Издательство заказало Ю.Аракчееву книгу о судебных ошибках. Тема эта чрезвычайно плодотворна, поскольку как ни изменилась вся наша жизнь едва ли не во всех своих проявлениях, вплоть до новых, немыслимых еще лет пятнадцать назад государственных законов, вся карательная система, оставшаяся в наследство от социализма, практически не изменилась, а соответственно не возникло гарантий от того, что меч Фемиды обрушится в любой момент на любую невинную голову. Так что помимо коммерческой цели в этом замысле содержался громадный гражданский заряд. Любая книга на эту тему должна тревожить совесть читателя, к ней, к этой, самой тайной стороне души она обращена.
Вполне естественно, что очень многое ожидалось от книги Юрия Аракчеева «Паутина». Десять лет назад его повесть «Пирамида» о том, как легко и безответственно человека приговорили к высшей мере наказания и лишь на четвертом заседании суда оправдали полностью, произвела сильное впечатление, о ней много говорили, в библиотеках выстраивались за номерами журнала с «Пирамидой» многомесячные очереди.
То была первая волна гласности, когда на головы советских людей обрушилась лавина потаенных текстов и еще была свежа память о запретах и казалось, что вот-вот прикроют эту самую гласность, и опять воцарятся гнилая тишь и мертвый покой. Мы читали взахлеб все, не вдаваясь в оценки, советский страх возврата прежних времен подгонял нашу жадность до вскрывшейся правды.
Так что новая повесть писателя давала почву для больших надежд. Прошло десять лет необычайно бурной жизни после публикации «Пирамиды», и, как думалось, тема ее должна была за это время подвергнуться или углублению, или расширению фактуры.
Все-таки «документальная повесть» – жанр недолговечный, острота и злободневность события поглощают все требования к языку, композиции, глубине спешно набросанных характеров. Вернувшись к ней спустя годы, автор имеет достаточно возможностей для скрупулезной работы в этом направлении, тем более, что здесь открываются колоссальные возможности… Вполне вероятен и другой путь – оставшись верным документальному жанру, привлечь новые факты того же страшного ряда.
В рукописи этот путь намечен, в изобилии процитированы письма жертв советской карательной системы, приоткрываются чужие страдания… Но в том-то и беда, что лишь чуть-чуть приоткрываются. А основное место во всем пространстве повествования занимают страдания автора. И добро бы страдания – неутихшие и непрощенные обиды.
На добрых три с половиной листа излагается история, как в одном толстом журнале печатали «Пирамиду», как не поняли автора ни редактор, ни зав. отделом, ни первый зам, ни главный редактор и заставляли нещадно сокращать вторую часть, где рассказано о долгих безуспешных попытках автора напечатать повесть «Высшая мера» – первую часть «Пирамиды», содержащую в себе самое событие судебной ошибки.
Как материал историко-литературный, интересный узкому кругу лиц, так или иначе вовлеченных в проблемы журнальной кухни, это может в известной степени удовлетворить любопытство. Но если замалчивание рукописи «Высшей меры» в 70-е-80-е годы еще как-то оправдывалось ее содержанием – система защищала себя от правды о себе – и имело в качестве самостоятельного сюжета оправдание в повести «Пирамида», то здесь-то, когда автору предоставили возможность высказаться на страницах самого в тот год читаемого журнала, его страдания по поводу сокращений глав о самом себе выглядят как-то жалко. Тем более, что вслед за временным журнальным вариантом следует издание книги – произведения долговечного, вобравшего в себя все журнальные купюры. А если учесть, что едва ли не все обидчики автора давно на покое, что главного супостата – первого зама нет в живых, все это превращается в борьбу с тенями, мелкую и суетную. Ведь только на исходе 80-й страницы, непосредственно перед изложением сути дела, автор как бы спохватывается и додумывается, наконец, до той мысли, которая изначально должна быть стержнем всей книги: «Да вы только представьте себе, представьте себя – невиновного! – на скамье подсудимых, а до того в камере предварительного заключения, под следствием». Увы, столь поздний пафос не обжигает, к нему надо продраться сквозь ворох обид оскорбленного авторского самолюбия.
Эта погруженность в прошлое спустя десятилетие сыграла
