Вот к чему я все это говорил: кинематограф может соединиться с чудесным, как я его понимаю, если будет не более чем средством передачи и не станет пытаться это чудесное создать. Восторг, охватывающий нас перед иными произведениями искусства, редко бывает вызван желанием растрогать или стремлением удивить. Он возникает невесть как, повторяю, благодаря внезапно открывающемуся проему.
Этот проем может образоваться в фильме, а может в трагедии, романе или стихотворении. Восхищение не родится в результате легковесного расчета. Оно скорее возникнет как результат ошибки, синкопы, нечаянного соединения внимания и невнимательности автора[16]. Почему в кинематографе все должно происходить иначе, чем по велению Муз? Его способность обманывать зрение и рассудок ставит под сомнение его благородство.
Кинематограф — искусство. Он вырвется из рабства индустрии, в пошлости которой повинен не больше, чем литература и живопись — в существовании плохих книг и плохих картин.
Но ради всего святого, не путайте его с волшебником. Именно так обычно называют труженика, избегая тем самым вникать в секреты его мастерства. Сила кинематографа — не в карточных фокусах. Он не нуждается в трюкачестве. Трюки для него — лишь синтаксис. Чудесное следует искать в другом месте. В «Крови поэта» нет ничего волшебного. В «Красавице и Чудовище» — тоже.
Герои этого последнего фильма подчиняются сказочным законам. Ничто, происходящее в том мире, их не удивляет, но любая мелочь, допустимая там как нормальное явление, стала бы нарушением законов нашего мира. То, что ожерелье Красавицы превращается в старую веревку, нисколько не удивляет сестер, но их возмущает, что эта метаморфоза происходит потому, что они к нему прикоснулись.
Если и есть в моем фильме чудесное, то ждать его надо не отсюда, оно скорее проглянет в глазах Чудовища в тот момент, когда оно говорит Красавице: «Вы гладите меня, как гладят животное», а она ему отвечает: «Но вы же и есть животное».
Лень в судейской мантии клеймит в наших поэтических творениях то, что не кажется ей поэтичным. Вынося свой приговор, она опирается на внешнюю чудесность, о которой я говорю, и остается глухой к чуду, которое таковым не выглядит.
Феи исчезают, когда мы смотрим на них. Они являются нам помочь только в невидимом для глаз обличии, их присутствие ощущается в неожиданном очаровании обыденных предметов, в которые они преображаются, чтобы остаться рядом с нами. Тогда-то их помощь и становится ощутимой — а не в тот момент, когда они предстают в ослепительном сиянии лучей. То же касается вообще всего. В «Красавице и Чудовище» я не стал тешить зрителя такими вещами, хотя он и жаждет скатиться по этому склону на головокружительной скорости.
Я еще раз настойчиво повторяю: Чудо и Поэзия — не по моей части. Они сами должны меня подкараулить. На моем пути встречи с ними не предусмотрено. Если я полагаю, что в таком-то тенистом закоулке они появятся скорее, чем в другом, то я лукавлю. Потому что вполне вероятно, они поджидают меня на открытой, залитой солнцем дороге.
Вот почему мне в равной степени хорошо как в семье Красавицы, так и в замке Чудовища. Вот почему невыраженная чудесность для меня важнее, чем чудеса в чистом виде. Поэтому, среди прочих, эпизод с портшезами на заднем дворе, не заключающий в себе ничего фантастического, более фантастичен для меня, чем какая-нибудь феерия в замке.
В фильме «Кровь поэта» кровь, льющаяся на протяжении всего фильма, смущает судящих о нем. Зачем, спрашивают они, понадобилось вызывать в нас омерзение, нарочно нас шокировать? Кровь отвратительна, она вынуждает нас отворачиваться и не дает насладиться находками (под находками они подразумевают вход в зазеркалье, движущуюся статую, бьющееся сердце). Но скажите, между пульсирующими толчками, пробуждающими судей, какая существует связь, если не льющаяся кровь? Отсюда и название фильма. Что знают они о реке — те, кто только и ждет, что развлечений на берегу? И чего бы стоили мои «находки», как выражаются эти судьи, если бы они не были частью целостного архитектурного замысла, пусть даже неосознанного, и не зависели от него благодаря этой сокровенной связи? Мои судьи спят, полагая, что и я сплю с и что мое пробуждение их разбудит. Из-за своей тяжеловесности они различают в пище только перец. Они вообще способны чувствовать только острое. Это их горячит, будоражит, заставляет рыскать с места на место.
В «Вечном возвращении» замок влюбленных кажется им овеянным поэзией. Гараж брата и сестры — непоэтичным. Они вынесли ему приговор. Непонятная глупость. Именно в этом гараже поэзия срабатывает лучше всего. В самом деле, если учесть беспризорность брата и сестры, их врожденное, почти органическое неведение благодати, то поэзию можно потрогать пальцем: я приближаюсь к страшным таинствам любви.
Вот результат нескольких произведенных мной экспериментов, которыми я по сей день занимаюсь и которые являются единственным предметом моих исследований. Как сказал Монтень, «большая часть басен Эзопа имеет несколько смыслов и толкований. Тот, кто превращает их в миф, выбирает лишь один из них, наилучшим образом подходящий к басне; чаше всего это первый попавшийся, то бишь поверхностный образ; но есть и другие, более яркие, более важные и глубинные, в которые проникнуть не удалось».
Князь де Полиньяк говаривал: «Честно признаться, я не люблю людей». Тем не менее, когда жена спрашивала: «Почему вы мрачны?», — он отвечал: «Я люблю и любим», — а потом добавлял: «Увы! Речь идет о разных людях». Он не скрывал, что одинок. Я же люблю других и существую только ради них. Без них все мои труды напрасны. Без них мой огонь потухнет. Без них я призрак. Расставшись с друзьями, я ищу их тень.
Бывает, вместо друзей я нахожу глупость, невежество. Меня сбивает с толку малейшая благожелательность. Что же сделать, чтобы меня услышали? Окружающие не понимают, что я им говорю. Значит, надо найти способ, чтобы услышали и поняли. Может, я чересчур тороплюсь? Может, что-то выпадает из сказанного, как синкопа? Или буквы в моих словах недостаточно крупны? Я ищу. Наконец нахожу. Наконец говорю. Меня слушают. Все это не ради упражнения. Мне нравится общаться.
Где-то я сказал, что дружба удается мне лучше, чем любовь. Любовь порождает короткие судороги. Если эти судороги обманывают наши ожидания, любовь умирает. Редкий случай, когда она выдерживает испытание опытом и превращается в дружбу. Дружба между мужчиной и женщиной — вещь деликатная, это один из способов любить. В дружбу рядится ревность. Дружба — это спокойная судорога. И щедрая. Счастье друга нас радует. Оно делает нас богаче. И ничего не отнимает. Если дружбу это задевает, значит, это не дружба, а скрытая любовь. Мне кажется, моя страсть к дружбе оттого, что у меня нет сыновей. Коль скоро их нет, я их себе придумываю. Мне хотелось бы их воспитывать. Но я замечаю, что это они меня воспитывают. Более того, присутствие в доме молодежи не позволяет нам совершать то, что не могло бы послужить ей примером. Она обладает оружием, рядом с которым наше устарело. Нам следует учиться у молодых. От нас же многому не научишься. Со временем молодежь поддается нашему влиянию, оно готовит для нее почву, на которой она расцветает. Никакие слова не нужны. Будь у меня школа, там было бы слышно, как пролетит муха. При том что сам я болтлив.
Другое дело — раздавать указания, когда их просят. Но в этом я не силен. Я с легкостью рассуждаю на посторонние темы и полезен именно в таком качестве.
Макс Жакоб{38} говорил мне: «Тебе совершенно не знакомо чувство товарищества». Он был прав. Ко мне больше подходят слова Уайльда, адресованные Пьеру Луису{39}. Тот их не понял и сотворил из них целый скандал: «У меня нет друзей. У меня есть только любовники». Опасный эллипсис, если он долетит до ушей полицейского или литератора. Уайльд хотел сказать, что во всем доходит до крайности. Что касается его лично, я думаю, это была поза. Он мог бы сказать: «У меня есть только товарищи». И если бы я был Пьером Луисом, то рассердился бы еще больше.
В чем для меня могла бы состоять радость товарищества?
Где взять время, чтобы бродить по кафе, по мастерским рука об руку с товарищами? Все мое время забирает дружба, и если какое-нибудь произведение отвлекает меня, то я посвящаю его дружбе. Дружба спасает меня от страха, сопровождающего старение.
Друзья ищут во мне не молодости. Их молодость интересует меня тоже лишь постольку, поскольку в ней — их тень. В дружбе каждый ищет свое, каждый стремится к тому, что его забавляет, и старается быть достойным другого. Так проходит время.
«Наши культурные усилия завершились печально», — сказал Верлен. Устав, я замечаю за собой уйму промахов. Есть отчего обратиться в бегство. Только душа, она упорная. Разрушьте ее норку — она сделает себе новую.
