Масло подсолнечное нерафинированное жареное — 1 ст. ложка. Перец горький красный молотый — щепотка. Глина голубая кембрийская — 3 ст. ложки. Перец залить 50 г кипятка и дать настояться в течение получаса. Смешать с глиной и маслом и нанести на кожу головы у корней волос. Голову покрыть пищевой пленкой и замотать полотенцем. Спустя 2 часа маску смыть при помощи шампуня, смешанного с голубой глиной. Мыть таким образом голову через 1–2 дня в течение месяца. То же средство отлично помогает и от перхоти.
При сухой и шелушащейся коже:
Столовую ложку сухой глины смешать со столовой ложкой овсяных хлопьев; смесь развести кипятком до получения густой кашицы. Разогреть и в горячем виде нанести на лицо. Держать 15 минут, потом, массируя, смыть. Очень хорошо использовать эту маску для снятия остатков макияжа в конце дня. Маска тонизирует, «проветривает» кожу, улучшает кровообращение.
От болей в мышцах:
Льняную или хлопковую салфетку промочить в холодном жидком растворе глины. Обернуть больное место несколько раз и держать, пока повязка не нагреется и не начнет подсыхать. Применять несколько дней, после снятия повязки смазывать больное место растительным маслом.
Для снятия отечностей в ногах
В ведре или глубоком тазу приготовить жидкий раствор глины (100 г на 5 л воды). Опустить ноги в раствор на 15–20 минут. Применение этого средства в течение нескольких дней позволяет с легкостью избавиться от мозолей и вросших ногтей, улучшает состояние вен и облегчает боли при артрозах.
Глина наговоренная от порчи и стресса:
Из порошка сухой глины приготовить густую смесь, скатать из нее колобок. Расстелить на столе клеенку, положить колобок в центре стола, перекрестить его, сказав «Во имя Отца и Сына, и Святого Духа. Аминь». Затем взять колобок в руки, и с силой бросать его о стол, приговаривая:
«Шли три святителя на речку Иордань. Брали три святителя глину речную, стали ее мять и кидать, стали приговаривать: как глина речная иорданская Крещением Христовым освящена, защищена, покрыта, так бы и раб Божий (имярек) этой бы глиной освятился, защитился, покрылся. Хай его болезнь от него выходит, идет на каменную гору и там корень пускает. Аминь.»
Повторить заговор тридцать три раза. Эту наговоренную глину можно прикладывать к больной голове, привязывать к запястью, зашивать в ладанку и брать ее в дорогу в качестве оберега.
Спустя три дня с той самой ночи, когда Андрей посвящал меня в стихию Огня, печь была сделана, обмазана жаропрочным составом (опять-таки, на основе голубой глины) и выложена красивой светло-голубой плиткой. До первой протопки оставалось еще несколько дней — ждали, пока высохнет кладка. Теперь строители покрывали крышу, монтировали межкомнатные перегородки и настилали пол. В доме с утра до вечера было людно, шумно и суетно. Я туда не ходила — и без меня тесно, а Андрей следил за тем, чтобы рабочие невзначай не задели свежую кладку. Помимо своего ремесла, знал он в тонкостях и строительное дело, а потому людям с ним работать было легко и радостно. Особенно близко сдружился с мастером Володя; обсуждая физико-химические свойства глины, дерева и огня, они быстро нашли общий язык, а за наукой потянулись и другие темы. Теперь уже мой муж не расставался с мастером с утра до вечера, и настал мой черед ревновать…
Пять дней я не показывалась на стройке (за исключением, разумеется, обеда). Домна Федоровна подтрунивала надо мной:
— Ты чего на план носу не кажешь? Аль разладилась любовь у вас с Андрюшкой?
— Не до меня ему, Домна Федоровна, — так же в шутку отвечала я. — Променял меня — на моего же собственного мужа!
И мы обе смеялись.
Шутки шутками, а мне очень не хватало моего нового наставника в Казачьем Спасе. Чтобы не грезились все время жаркие очи-уголья, я с головой окунулась в хуторской быт, научилась готовить как настоящая казачка (даже Алексей Петрович уже не отличал мою стряпню от пищи, приготовленной его женою). Я очень гордилась этим обстоятельством, а хозяйка лишь усмехалась:
— Была бы корова да курочка, сготовит и дурочка!
По утрам я отправлялась на родничок и ходила с молитвою по воде. Постепенно мысли мои успокоились, черные очи перестали блазниться на каждом шагу, и за обедом я уже не прятала взгляды от мастера Андрея. Крышу покрыли листовым оцинкованным шифером, и теперь дом, словно египетская пирамида, отбрасывал солнце с течение дня с четырех сторон попеременно. Зрелище это было поистине грандиозным: один из скатов крыши постепенно наливался светом, густел алмазными искрами, и в означенный час — ровно на минуту — выкидывал в высь золотой луч, будто посылал приветственный жест небу и сокрытой за ним Вселенной. Я высчитала по времени, когда происходят отблески, и старалась непременно каждый раз смотреть на это явленное чудо, которое почему-то никто, кроме меня не замечал. Особо мне нравилось наблюдать отражение вечернего солнца с западной стороны дома. Начиналось оно около шести часов вечера, солнце степенно двигалось к закату, пышнело, увеличивалось в размере и чуть румянилось, как масленичный блин. Западный скат крыши мягко золотел, розовел, и наконец, наполнялся червонным тяжелым золотом, которое нехотя выливалось огненной рекой в предзакатное небо. Наблюдать эту великолепную картину было особенно удобно с облюбованного мной и Андреем холма. Вот и сегодня я, закончив дела на хуторе, поспешила на холм. В полшестого крыша уже искрилась, осторожно поблескивала тысячами звонких солнечных чешуек, словно в оркестре в последний раз настраивали инструменты перед тем, как грянуть увертюру. Но в какой-то момент сияние застыло, потеряло блеск и — исчезло. Остался лишь треугольник тусклого серебра. В недоумении я повернула голову. С запада надвигалась огромная, в полнеба, туча — плотная, фиолетово-черная. Она разделила небо на две половины — черную и белую (выцветшая июльская синева в контрасте с тучей казалась совсем светлой). Туча двигалась необычайно быстро, меня обдало порывом резкого, сухого, смешанного со степной пылью, ветра. Я поднялась навстречу дыханию грозы, закрыла глаза, подставив лицо под этот ветер, напоенный запахами трав и цветочной пыльцой. Он свистел у меня в ушах, кожа остыла и моментально покрылась мурашками. В этой почти медитации стояла я несколько минут, пока не почувствовала, сильный жар сзади, будто прислонилась спиной к горячей печи.
— Гроза надвигается, ты бы не стояла тут — громоотводом.
Я даже не вздрогнула, будто была готова именно сейчас, в эту минуту, услышать теплый, знакомый до боли бархатный баритон.
Я открыла глаза и повернулась.
— Думаешь, ударит?
— Не думаю, а знаю. Донские грозы — злые, неистовые. Особенно летом. Стоять на пригорочке, как ты, опасно. Молния как раз тянется, к чему повыше. Так что пошли.
Мы спустились с холма и, ловя щеками первые крупные капли, вошли в сад.
— А кстати, — схватил меня вдруг за руку Андрей, — ты что там делала все эти дни на холме? Причем в одно и то же время…
Немного смутившись, я рассказала ему о своих наблюдениях за крышей-пирамидой и золотых лучах.
— Вон оно что, — протянул удивленно мастер. — А я-то думал…
Что думал, он так и не сказал. Резко повернулся:
— Подожди меня в беседке.
И быстрым шагом направился к дому.
Я зашла в беседку, села, прислонившись к точеной колонне, и стала смотреть, как тяжело и неохотно падает дождь на виноград. Чистые капли, прыгая на молодые, покрытые нежнейшим серебряным ворсом, листочки, скатывались в прозрачные жемчужины, и я, как в детстве, стала мечтать, о том, как было бы здорово сделать вот такую вот брошь — капля дождя на виноградном листе… или серьги…
— Хватит мечтать, Дарья! На! Бежим, пока там все не промокло!
Андрей, закутанный в винцераду,[10] сунул мне в руки точно такой же плащ.
Мы вернулись на план и уселись на досках прямо напротив северо-восточного угла дома, метрах в десяти.
— Смотри, что сейчас будет! — толкнул меня Андрей и показал на крышу.
Минут пять я смотрела на крышу, на небо, но ничего не происходило, лишь сильней барабанил дождь по металлу и пронзительней становился ветер. Вдруг небо раскололось на части и полыхнуло сразу несколькими молниями, мгновенно окрасив все вокруг в фиолетовый потусторонний цвет. Обращенные к нам скаты крыши, бывшие до того свинцово-серыми, вдруг зажглись неестественно ярким заревом, отбросив во все концы неба столбы ослепительного радужного света. Это продолжалось какую-то долю секунды, но успело отпечататься в сознании картиной столь феерической, столь нереальной, что я позабыла все слова.
— Сказка… — только и смогла пробормотать я, когда немного погодя ко мне вернулся дар речи.
