налогоплательщиков и время полицейских. Не надо вести расследование, не надо ломать голову и устраивать очные ставки — просто избиваешь до полусмерти, вот и все.
Я была возмущена ее логикой, но не знала, как переубедить.
— А если человек невиновен? Если он никого не убивал? Или если он украл батон? Его что, тоже надо пытать?
Кристина ответила, что да.
— Тогда и тебя надо пытать! Ты к тому же действительно нарушила закон! 20
— Да, я действительно не должна была давать Евангелие тому полицейскому. Но я бы не стала это скрывать! — оправдывалась Кристина. — А ты знаешь, в каких условиях содержат уголовников в Польше? Да они там в раю, и все за наш счет! У нас в поселке есть один человек, который каждую зиму в тюрьму садится! И все для того, чтобы не работать! Вот всыпали бы ему, так сразу бы призадумался и пошел деньги зарабатывать!
Я не знала, что на это можно возразить, но сказала ей, что нас не только пытать можно, но и убить.
— За что же?
Я сказала, что мы столько общались с солдатами Свободной армии, что вполне заслуживаем «пожизненное без права переписки».
— Да мы же ничего не сделали! Мы никому ничем не помогали!
— Ох ты! Ну и что? Здесь пытают просто за то, что регистрация в том районе, где власть захватили боевики. А мы с ними по доброй воле общались! Разговаривали! Чай пили с их женами! Да тебя, по твоей логике, вешать надо! Кристина, мы разговаривали с людьми, которые хотят стать шахидами!
— Да, но я давала им Евангелие! Я общалась с ними так же, как и с тем полицейским! И даже если один их тех мальчишек передумал, то я спасла кучу жизней, в том числе и солдат Асада!
— Да плевать они хотели! Мы ехали в Манбидж! Нас наверняка подозревают в связях с боевиками! И не важно, помогали мы им или их допрашивали! Они знать этого не желают! И вот каково тебе, невиновной, осознавать, что тебя бы убили, не будь ты иностранкой?
Она молчала.
Я тоже не находила слов.
В ту ночь мы с Кристиной впервые услышали это слово. «Мертвец». И страшно было не само слово, а то, как оно эхом разносилось по коридорам тюрьмы. Сколько раз оно билось о толстые стены нашего подвала? Видимо, много, потому что не возникло никакой суеты. Все было буднично и просто. Охранник выругался, когда кто-то в одной из камер выкрикнул, что у них труп. Что-то жуя, надзиратель спросил имя того, кто умер. Спросил тоном, каким он, наверное, спросил бы стоимость газеты, которую никогда не читал. Ему сказали.
— А… Ну сейчас, — ответил он. — Только доем.
Прошло время, и охранник не спеша поплелся к камере, шлепая тапками по полу. Загремел засов. Вынесли тело.
Потом пришла тишина и ощущение ужаса по всему телу, ощущение беспомощности и несправедливости. Люди не должны так умирать. Все во мне вопило об этом.
***
На четвертый день к нам посадили еще двух, и нас стало уже двадцать. Одна из новеньких — террористка. Про другую ничего не было известно: ей так и не сказали, за что ее арестовали.
Инас обвиняли в терроризме. На самом деле ей инкриминировали потенциальный терроризм. Ее брат воевал на стороне оппозиции, поэтому ее арестовали и посадили к нам. На вид она обычная арабская женщина. Не думаю, чтобы она когда-либо совершила какой-то теракт. К тому же она беременна. Месяц пятый или шестой, если судить по животу.
Вторая девушка, Майса, целый день молчала. Во второй половине дня она стала кричать и плакать. Она пробилась к двери и начала в нее стучать:
— Я хочу знать, за что меня посадили! Ответьте мне немедленно!
Зиляль попросила ее прекратить, но у Майсы началась обыкновенная истерика. Она не могла остановиться. Охранником в тот день был Гошкар — здоровяк в белой рубашке, который пытал старика в день нашего заключения сюда. Он не любил ни с кем церемониться.
— Хочешь знать, за что ты сидишь, тварь? — сказал он, и мы услышали, как звенят ключи.
Дверь приоткрылась, женщины бросились надевать хиджабы. Тон Гошкара не предвещал ничего хорошего, и по выражению лица Майсы было видно, что она уже ничего и не хотела. Но охранник велел ей выйти. Она решила сопротивляться, но другие женщины подтолкнули ее к выходу. Я увидела только, как огромная мужская рука схватила девушку за макушку, и Майса просто вылетела в коридор. Бил он ее недолго, но сильно.
— Ты хочешь знать, за что сидишь? Хочешь? — приговаривал он.
Ответа от нее не ждали, и она, слава богу, быстро это поняла.
Охранник открыл дверь и закинул девушку обратно, пнув ее со всей силы. Камера была переполнена, и ее подхватили мои сокамерницы, иначе Майса просто расшиблась бы. Она была вся красная. Хиджаб слетел и болтался на уровне пояса. На плечи прилипли клочья вырванных волос, из носа текла кровь. Она все еще ревела, но как можно тише, заткнув рот кулаком. Ее никто не утешал.
Около двенадцати часов того же дня нас с Кристиной опять вывели на уговоры. На этот раз мы обе сидели в офицерской каморке. Довольный накыб 21 Джабир широко улыбался, доставая вещи, которые были куплены для Кристины, а именно: две зубные щетки, зубную пасту, мыло, прокладки 22 и влажные салфетки. Сверху лежала коробочка с халвой.
— Ну что, Русия, — обратился он ко мне. — Теперь ты будешь есть?
Я сказала, что уговор был на телефонный звонок в Россию, а за все вещи Кристина честно заплатила лирами. Накыб нахмурился и посмотрел на Кристину. Моя подруга послушно потупила глаза, еле скрывая улыбку. Меня начало тошнить, и я изъявила желание пойти в камеру. Офицер как будто ждал оправданий от Кристины, а не от меня, и я спокойно удалилась даже без сопровождения.
Выйдя из комнаты офицеров, я направилась было к нашей камере, как меня привлек электрический свет, который ярким прямоугольником врезался в темный пол коридора. Свет шел из комнаты, из которой день и ночь раздавались крики. Охранникам было мало просторного холла, и некоторых заключенных они пытали в отдельной камере. Оттуда в тот момент раздавались вопли. Я сделала пару шагов в сторону и увидела комнату для пыток. Следователи стояли ко мне спиной и поэтому не заметили меня. Камера была небольшая, метров десять — двенадцать квадратных. Первое, на что я обратила внимание, — это стены. От пола до пояса
