я лишь пешка в какой-то странной игре. Об уважении моего писательского, человеческого достоинства говорить было, конечно, нелепо. Но им-то зачем? Публиковать кастрированную повесть имеет ли смысл? Но тогда – зачем?…
Позвонила Виктория и убитым голосом подтвердила, что да, таково распоряжение Главного.
– Скажите, – спросил я, – вот вы только что прочитали верстку. Можно ее сократить на десять полос без ущерба?
– Думаю, десять полос – это много… Может быть, вы съездите к Главному на дачу?
– Может быть. Но боюсь, что дело не в Главном, – сказал я. – Боюсь, что это Первый зам.
– Да, – оживилась она, – он говорил, что раньше не читал верстку, а теперь посмотрел, и там много лишнего…
– Ясно, – сказал я. – Мы ведь с вами договорились о встрече в пятницу, так? Вот и давайте встретимся в пятницу, хорошо? А сейчас я еду к сестре на дачу.
– А вы позвоните Первому заму, – предложила она. – Может, удастся уговорить? Хотя настрой у них, по-моему, железный. Там, вроде бы, какая-то статья неожиданно пришла, и им нужно обязательно вставить ее в этот номер. Что-то они даже сняли, но все равно не хватает места. Вам просто не повезло.
– Подумаю, – сказал я.
До какой-то степени понять их можно. Журнал не такой уж большой, а напечатать нужно многое. Но ведь всему есть пределы. Ничего себе: «не повезло». Повесть – это, что, палка колбасы, что ли? Хочу столько отрежу, хочу – столько… По-моему, они все же совсем спятили. Особенно, конечно, Первый зам. Но и Главный хорош.
Я не знаю, в состоянии ли читатели меня понять. Тот, кто не сталкивался с этим, вряд ли осознает, что это такое. Конечно, можно писать так, как сейчас, в начале двадцать первого века, в нашей стране многими принято. Сто страниц больше, сто страниц меньше – какая разница. Тем более, если на сумму гонорара это не влияет. Но читателю понятно, думаю, мое отношение к повести «Высшая мера» и к самой «Пирамиде». Это не то, что принято называть «беллетристикой», не литература для заработка или для развлечения. Это – боль. Даже те 475, которые были вначале, – итог долгой работы, когда многие страницы переписываются по нескольку раз. Ведь одно дело сочинять, выдумывать что-то. Совсем другое – пытаться честно описать то, что было, проанализировать и передать другим. Добиться того, чтобы поняли! Над «Высшей мерой» я сидел несколько месяцев. Потом бился над ее опубликованием годами. «Пирамида» – это уже моя кровавая исповедь. Исповедь человека, который живет в России, в высшей степени уважает ее народ и литературу, считает себя обязанным продолжать ее традиции, готов отвечать за каждое написанное им слово, понимает, судьбы скольких людей затрагивает его документальная повесть. Я сказал, что «Пирамида» была написана «быстро». Но это совсем не то «быстро» – роман в месяц, – как пишут сейчас. Это – другая работа. Мое «быстро» было не меньше года. Да еще переделки… Ведь это – документ. И весьма-весьма «острый». Надо, чтобы все было точно и чтобы поняли. Главное – чтобы поняли! Поняли, что нельзя хамить и не уважать друг друга. Что суд должен быть справедливым – и над другими, и над собой. Главное – над собой! О чем и было на тех страницах, которые так пренебрежительно называли в редакции журнала «личной линией», на которую в первую очередь поднимал руку Первый зам еще на первом обсуждении и которые потребовали теперь так безжалостно сократить.
То, что сделали мы с Эммой – вынужденная и в какой-то мере оправданная, очевидно, «экзекуция», – было и так на пределе возможного. А теперь требовали усекновений еще. И не потому, что от этого повесть должна была стать лучше. А потому, что «пришла какая-то статья, которую нужно дать в этом же номере».
А «Пирамида» – об уважении, о внимании к человеку, о том, что «чужой колокол звонит всегда по тебе», о губительности насилия и хамства. Закон должен быть… Но один для всех. И для властей тоже…
Я понимаю, почему хорошие люди кончают с собой. Им становится противно жить в окружающем их дерьме.
Но что же все-таки делать? Я чувствовал себя, как в бреду. Победы, оказывается, никакой нет. Самым угнетающим, конечно, было даже не то, что делалось, а – КАК. Холодно, жестко, безжалостно – в стиле Первого зама. И в стиле самой Пирамиды. Не государственной, нет. Кюстиновской. Какой же тогда во всем смысл? Если нет ощущения справедливости, то зачем все?
И опять приказ передан по «субординации»… Приказ. Очевидно, должен последовать звонок Первого зама. Первая часть на выходе, а что если они сами, без меня, вырежут десять полос из второй?…
Нет! Не соглашусь ни за что. Подам в суд… Первая часть на выходе, а если они сами, без меня, вырежут десять полос из второй, я подниму такой скандал, что все узнают, кто они на самом деле, как относятся к людям, что для них самих человечность и нравственные принципы, которые они проповедуют… Настоящий фашизм, хотя скажи им это – возмутятся и смертельно обидятся. (Но я и теперь убежден: это – фашизм).
В смятении я думал так, но понимал в то же самое время, что скандал поднять мне вряд ли удастся, что силы неравны – кто я? Кто они? Я всего-навсего автор каких-то полузабытых книг, а они – редакция, официальный орган, да еще одного из самых передовых сегодня журналов. Где я подниму скандал? Каким образом? Кто мне поверит и кто поможет? Мы в своей стране хорошо знаем, чем кончается тяжба с официальным органом, пусть даже орган этот из самых «левых». «Какой суд, вы что?!»
Я вспомнил, что еще перед моим отъездом во Францию редактор предупредила: Первый зам намерен изменить название моей повести.
– Не может быть, – сказал я тогда, крайне ошеломленный в очередной раз.
– Пойди сам и спроси, – спокойно ответила Эмма. – Он обожает менять названия, это его хобби. По-моему, еще со времен «Нового мира».
– А какое он хочет? – спросил я.
– «Оценочное дело». Вообще-то название подходит. Оно точное.
– В каком-то смысле да, – согласился я. – Но в другом. Ведь оно сводит все к чистому криминалу. А главное-то не это. «Пирамида» – образ, причина всего, а тут… Нет, ни за что!
– Но ты все-таки сходи и скажи. А то мало ли. Могут ведь и без тебя изменить.
Да, могут. Я это понимал. Они могут все. Пришлось идти и напоминать Первому заму, что название у повести уже есть, и я не хочу другого.
– Напрасно, – ответил он тогда. – «Оценочное дело»! Прекрасно.
