Последним, что мы делали вместе с Женьком, была работа по оклеиванию материалом плоских листов пластика, впрочем, все это уже бывало и не раз. Но сейчас этих листов было уж слишком много. Занимались мы этим несколько дней и, как всегда, нашим любимым клеем. В те дни жара стояла под 30 градусов, и ветра практически не было, что позволяло парам клея пропитывать все вокруг. Мы все пропахли им насквозь. Приходя домой, я чувствовал, что будто бы даже от кожи исходил его стойкий аромат. Еще не раз я буду выполнять похожую работу, и всегда буду задаваться вопросом: неужели при современном разнообразии различных строительных материалов нельзя найти нечто более приемлемое для работы и не травить так людей? Эти порошковые краски, которыми мы пользуемся, – прямая дорога к раку, клея вызывают ожоги слизистой, постоянный контакт с этими веществами вызывает аллергию и головные боли. Но, видимо, у нас, как и всегда, действует правило, что жизнь и здоровье нескольких человек в огромной толпе русского народа не имеют никакой цены.
Женя еще некоторое время испытывал судьбу на прочность, но в итоге его все-таки выставили, не могу сказать, что незаслуженно, но итогом было то, что я остался один. Такое было впервые за мою практику, но я не сильно расстроился, одному было даже лучше и как-то проще. Постоянное общение утомляет, а большинство из наших сотрудников вынуждены работать в команде, и остаться наедине удается редко. Теперь у меня появилась возможность неспешно работать, больше думать и меньше разговаривать с людьми, которых я уже, признаться, недолюбливал все сильнее.
Когда работа перестает приносить хотя бы малейшее удовольствие и превращается в подобие конвейера, ты начинаешь тупеть от ее однообразия. Не знаю, как спасаются от этого состояния другие люди, но я старался полностью абстрагироваться от работы, как только вечером выходил на улицу. В процессе взросления я начал не любить те станции метро, на которых располагались места, где я работал, старался избегать необходимости проходить по тем же улицам, по которым ходил на место службы. С каждым годом подобных мест становится все больше. Подумать только, а ведь когда-то я любил гулять по центру столицы, смотреть на сохранившиеся еще старые здания, теперь же я стараюсь как можно быстрее пройти мимо, дабы избежать всплеска воспоминаний о прошлом. Удручает меня еще и тот факт, что такие места есть не только в Москве, но и в других городах, где я пытался жить, работать, устраивать свою жизнь. Видимо, что-то не так во мне, в моем слишком уж восприимчивом сознании, в болезненном восприятии окружающего мира и неприятии обыденной действительности, которая кажется мне нелепым фарсом. Иногда я думаю о том, что будет лет через двадцать, когда я сменю еще несколько мест работы, поезжу по миру и составлю список ненавистных мне мест, с которыми были связаны те или иные события моей жизни.
* * *
– Думаю, будет длинный список, – перебила М.
– Да, пожалуй, но мне… как бы сказать… мне не легче от того, что я все это ненавижу и презираю, мне становится только сложнее. Я несу с собой этот груз, который только увеличивается, и, возвращаясь в мыслях к прошлому, я не нахожу никакого ответа.
Что-то уже давно дало сбой, и система хоть и работает, но все больше создается ощущение, что это мы сами поддерживаем ее в таком состоянии своим нежеланием и страхом к переменам. Мы соглашаемся с предложенным порядком вещей…
– Мы не соглашаемся! – перебила меня М. – Поэтому и делаем то, что считаем нужным.
– Это не то, – резко ответил я, – это уже не для меня. Вы просто берете другую модель развития общества и пытаетесь ее претворить в жизнь, но вы, видимо, забыли, к чему это уже однажды привело. Да и все равно это такая же бессмыслица, как и все остальное.
Она фыркнула и посмотрела на меня такими глазами, словно перед ней был неодушевленный предмет, к тому же крайне ей неприятный. Меня это ничуть не задело. Мы оба были тяжелыми людьми и знали это. Надо было просто досидеть до утра, и все закончится.
Я выпил залпом вторую рюмку и продолжил рассказ.
* * *
После того как я остался один, я почувствовал некоторое облегчение и знал, что теперь все будет зависеть только от меня. Но моему счастью не суждено было продлиться долго. Как-то раз я, придя на работу, был несколько ошарашен от того, кто теперь будет моим напарником. Им оказался человек лет за 50, изрядное количество лет проработавший на стройке. Позже наняли еще одного человека примерно этого же возраста. Мое одиночество стало теперь абсолютным – у меня есть бригада, но ни о каком общении с этими людьми не может быть и речи. Теперь работа стала намного неприятней. Из моего рабочего дня исчезло живое общение с живыми же людьми, которые пусть и редко, но все же работали у нас, исчезли смех и веселье, которые так нас всегда выручали, все было теперь однообразным и серым. Бригада превратилась в некое подобие того, что здесь все так любят, – в роботов, раболепно преданных труду.
Несколько последующих спектаклей и тот, который мы делаем сейчас, уже не отличались никакой оригинальностью.
Женю уволили как раз в разгар отпуска, так получилось, что в этом году наш цех оставался работать в то время, когда весь театр отдыхал. Шли отделочные работы, и в коридорах стоял ужасный запах сырой штукатурки и краски. Обновляли и красили пол, шли работы по облицовке стен, глядя на все это, я думал о том, что лучше бы они подняли заработную плату своим сотрудникам, все равно новенький пол уже через месяц после начала очередного сезона стал таким же, каким он был до обновления, и стены так же быстро пачкались.
За несколько дней до премьеры следующего спектакля на сцене, на которой уже стояли готовые декорации, шла бурная работа. Практически все цеха были задействованы одновременно. Человек десять ползали по наклонной сцене и замазывали какие-то щели, которые все равно бы никто не увидел, тут же что-то откручивали и отрывали, потом прибивали на место. Было много крика. Вообще, когда собираются начальники и подчиненные, и все работают одновременно, крика и ругани бывает намного больше, чем, когда люди работают по заранее установленному плану. Здесь меня всегда удивляла эта странная особенность – начальники вместо того, чтобы организовать работникам нормальные условия для работы, за все хватаются сами и пытаются делать, не всегда имея для этого необходимые знания и навыки. Иногда проведенная импровизированной коллегией начальников работа просто вылетает в трубу, и приходится переделывать все по несколько раз. А порой то, что создается такими большими усилиями, оказывается совсем ненужным и выбрасывается в прямом смысле на помойку. На моей практике такое бывало не раз.
Записки из дневника:
1 декабря 20.. г.
10 сигарет.
Сейчас у меня такое чувство, что мы пережили тяжелую, очень тяжелую зиму и осталось подождать совсем чуть-чуть, чтобы стало теплее и появилось солнце, и осветило своими первыми, холодными еще лучами серую, промерзшую за зиму землю, растопило утренние корки ляда, что так пронзительно хрустят под ногами, когда выходишь в промозглый, подернутый белой пеленой тумана мир, и подарило мне свой первый, чуть теплый поцелуй. Но я знаю, что этого не случится еще долгие месяцы, потому что в этой части света всегда слишком мало тепла, и не только солнечного, но и человеческого.
Проснувшись сегодня, ощутив привычную ломоту в костях неразогретого тела, я увидел горящие неутомимым желтым светом прямоугольники окон в доме напротив и почувствовал медленно копошащуюся в них жизнь – пародию на нее. Я явственно всем своим существом понял, что в этот самый момент внутри меня огромным парашютом, закрывающим все остальные чувства, разворачивается отчаяние. Особенно сильно это переживаешь, когда вспоминаешь, что ждет всю эту массу людей, или кем там они являются на самом деле, когда она выплеснет наружу из липкой и теплой тесноты своих нор во тьму зарождающегося дня, в железные туннели метро, в мертвенным светом освещенные коробки офисов. Страна менеджеров, продавцов всевозможных товаров и услужливых клерков начинает новый день, продолжая бесконечную летопись миллиардов таких же, точно таких же отрезков жизни.
Как бы ни хотелось, но приходится выползать из временного тепла постельного приюта в холодный, враждебный мир комнаты. Из радиоприемника чуть слышно доносится джазовая мелодия. За окном, словно вечные стражи времени, горят фонари, неизменно прямые, с чуть склоненными словно в покаянии головами. В морозном воздухе застыла тревога будущего дня, который, я уже знаю, не принесет с собой ничего хорошего.
Я отворачиваюсь от окна. Я уверен лишь в том, что у меня есть еще часа полтора спокойной, медленной жизни в утренних сумерках, и я не собираюсь тратить их ни на кого другого, кроме себя. Я не включаю свет, в полутьме я прохожу сквозь комнаты, звук льющейся воды нарушает хрупкое равновесие тишины, но ненадолго. Стараюсь не думать о предстоящем дне. Я люблю проводить в одиночестве это время, когда можно принадлежать лишь самому себе и не впускать в свой мир ненужных переживаний, звуков, людей.
