Главным героям книги Чижа не везет на индивидуальность. В сравнении с ними со всеми, вместе взятыми, Фандорин (не самый многогранный образ) кажется полифоническим героем русской классики. Ванзаров же, по воле романиста, выделяется среди прочих разве что пронзительно-голубыми глазами и воронеными усами, а Гривцов может похвалиться еще меньшим — лишь тонкими усиками. Лебедев назван «яркой до ослепления личностью», однако запоминается лишь яростным хрустом леденцов, которые носит с собой (дабы забыть о табаке). На протяжении двух третей книги читателя ежестранично преследует этот адский хруст, но едва криминалист возвращается к сигаретам и выкидывает жестянку с монпансье, он теряет единственную зримую черту: так уэллсовский Невидимка, размотав уродливые бинты, явил за ними зияющую пустоту.
«Безжалостный Орфей» балансирует на грани бульварщины, порой ее переступая. Автор, завязавший множество сюжетных узелков, в финале избавляется от них, не утруждая себя фантазией: подслушанные разговоры, роковые совпадения плюс потерянный и обретенный брат-безумец. Автор делает ставку в этом заезде на никогда не проигрывающую лошадку — на маньяка. Маньяк пренебрегает логикой, на него легко списать любой вывих сюжета (мозги маньяка, известное дело, потемки), а главное — маньяк хитер, и, значит, им может оказаться любой персонаж. Хоть Иван Иваныч, хоть Матильда Карловна, хоть лакей или брадобрей.
Казалось бы, поклонник ретро-детектива, привыкший к более тонкому сюжетному кружеву «фандорианы», должен с негодованием отвернуться от клона, а не обеспечивать ему тиражи. Но человек слаб. Между двумя последними романами про Эраста Петровича («Весь мир театр» и «Черный город») прошло более трех лет, и чем заполнить паузу? Приходится довольствоваться суррогатом. Читатель оказывается в положении героини «Разгрома» А. Фадеева: Варя влюблена в одного, но, когда он не приходит, она машинально отвечает на ухаживания другого, вовремя оказавшегося под боком. «Но ведь это же Чиж… — думает Варя, — да, но ведь это же Чиж… откуда он, почему он?.. Ах, не все ли равно…»
Борьба поганцев с венценосцами
Елена Чудинова. Декабрь без Рождества: Роман. М.: Вече
Осень 1825 года. К Таганрогу движется кортеж Александра I. Запутывая следы, государь хочет ускользнуть от заговорщиков, но тщетно: тайная дорога не спасет от слежки, а верная охрана не убережет от яда. И вот уже помазанник мертв, в столице мятеж, монархическая идея висит на волоске. Так начинается роман «Декабрь без Рождества» — финальная часть трилогии. Первые две книги, «Ларец» и «Лилея», выходили раньше, а третья, о восстании декабристов, доступна лишь теперь.
Декабристам не повезло дважды. При царе их подвергли репрессиям, а при большевиках посмертно реабилитировали и возвели на пьедестал, навязав высокородным бунтарям сомнительную роль волхвов, принесших первые дары революционности к яслям кудрявого младенца Ильича. Романтическая интеллигенция любила дворянских диссидентов за их жертвенность, стильные гусарские ментики и дружбу с Пушкиным, но и корила за неуклюжую стратегию, робость на допросах и пламя, которое возгорелось из искр 1825 года («Ах, декабристы! Не будите Герцена! / Нельзя в России никого будить»). Ну а граждане, чуждые романтики, относились к Пестелю или Каховскому примерно так же, как сейчас многие относятся к Прохорову или Ходорковскому, — с раздраженным недоумением: молодые, богатые, успешные… и какого черта им еще надо?!
Впрочем, Елена Чудинова убеждена, что декабристов и сегодня перехваливают, а достоинства их противников замалчивают. Пообещав развеять мифы и о благородных мятежниках, и о солдафоне Николае I, которого-де «очерняли весь девятнадцатый век», писательница сдержала слово: в ее книге Николай Павлович без единого пятнышка — прекрасный отец, любящий муж, мудрый государь, тонкий интеллектуал, покровитель муз (мог бы и Пушкина арестовать, но пожалел солнце русской поэзии). Именно император посвящает отчизне души прекрасные порывы, а его враги выглядят мелкими поганцами: Якубович хулиган, Поджио интриган, Каховский мародер, Пестель лицемер, Рылеев подлец, Якушкин глупец, а Трубецкой — слезливый уродец. И если бы, упаси боже, мятеж окончился удачей, над Россией взошла бы не звезда пленительного счастья, но масонская пентаграмма.
«Вольные каменщики» для Чудиновой — напасть пострашнее мора и глада. Ведь только с виду масоны — «безобидные книгочеи». А на самом деле «там, где они, рано или поздно вспыхивают революции. И льется кровь тех, кто помазан предстоять за свой народ пред престолом Всевышнего. Кровь Стюартов и кровь Бурбонов пролилась. Теперь им нужна кровь Романовых». Таким образом, проясняется, отчего в мятежном Петербурге оказался приезжий немец с секретным перстнем, «масон высочайших посвящений», и для чего, собственно, затеян бунт — «ради ритуального убийства» августейшей фамилии…
В пределах книги венценосную семью защитит лично автор — то есть придуманные ей чудо-богатыри Росков и Сабуров, неотличимые друг от друга, как двое из ларца. Но есть ли радикальное лекарство от масонской чумы? Есть. Стране нужен «православный орден теократов, тайный, не хуже иезуитского», способный «выпалывать революционные всходы». Контуры ордена тут обозначены, остается набрать добровольцев — и вперед.
К сожалению, автору не удается одновременно спасать Россию и писать прозу. Увлеченная своей миссией, писательница забывает о главном писательском инструменте — русском языке. «Вечно напуганные матери первою мыслью своих чад внушали недопустимость производить какой-либо шум», «вид полного довольства, особо заметного рядом с выбежавшим лакеем»… С какого языка перевод? С масонского? Временами кажется, что в активном лексиконе автора — всего пара-тройка однокоренных слов. «Две державы явственно копили силы», «явственно утратив к оным интерес», «Сабуров явственно ждал кого-то», «явственно пытаясь перебороть волнение», «в зале что-то явственно хрустнуло», «священник явственно развеселился», «явственно свидетельствовал о наличии ворвани», «Сабуров явился величавым красавцем», «кушанье явилось между тем с несказанною быстротой», «устрицы, наконец, явились», «из кармана явились исписанные мелким почерком листы», «вот уж явились глазу знакомые родные буквы», «гостиная являла собою баталию минувшей ночи», «покои настоятельницы и впрямь являли самый необычный вид», «граф Аракчеев являл собою страшное зрелище», «мягкий южный ноябрь явил солнечный полдень». И так далее, от начала до конца книги.
В одном из интервью Чудинова невысоко оценила нынешнюю русскую литературу: мол, произведениям, «не отвечающим вполне конкретным пораженческим установкам», трудно пробиться к успеху. «Создается безрадостное впечатление, — посетовала она, — что наш литературный процесс поощряется и премируется каким-нибудь ЦРУ». Будем надеяться, что новый роман Елены Петровны не будет ни поощрен, ни премирован. В ином случае ее ждет пренеприятнейший разговор на Лубянке.
Часть вторая
Куда уехал жрец
Когда в ходе разговора о современных писателях я в очередной раз слышу словосочетание «Большая Литература», то рука моя тянется… Нет, не за пистолетом, конечно, но уж за валидолом точно. Потому что литературоведение превращается в надувательство: граждане, которые присваивают себе право выстраивать нынешнюю словесность по ранжиру, чаще всего не имеют в своем распоряжении подходящего измерительного прибора. Большая — это какая конкретно? Очень умная? Наиболее духовная? Патриотично-гражданственная? Строго насупленная, чтоб ни-ни? Самая литературно изощренная? Та, которая под завязку — как наволочка пухом — набита Большими Идеями? Та, которая написана лауреатами премии «Большая книга»?
В предисловии к первому разделу мы вели речь о беллетристике — то бишь развлекательной литературе. Для наглядности выведем ее пока за скобки: пусть она считается прозой небольшой и даже мелкой. Отправляем карликов в свой отдельный загончик, чтобы их случайно не затоптали великаны. Бар-р-рабанная др-р-р-робь! Где же великаны? Эй, великанов не видели? А-а, вот эти унылые тома в похоронных переплетах и есть великаны: пусть порой они неказисты на вид, зато считается, что внутри они крупнее, чем снаружи, — удивительный и неповторимый феномен! Если верить релизам и аннотациям, перед нами именно та разновидность художественной прозы, которая гордо отправилась навстречу читателям по безупречной дорожке, неся на себе особую печать избранности.
Имущество, оставшееся от изначальной belles-lettres, таким образом поделено раз и навсегда. Младшей сестре достались легкомысленные вершки, а старшей, конечно, глубокие корешки. То есть, конечно, жанровые прибамбасы беллетристики старшая сестра время от времени использует (а временами и чрезмерно), но с таким показным отвращением к массовой литературе, что даже намек на развлекательность отовсюду улетучивается сам собой. Дескать, не подумайте чего: это вам не низкое развлечение, но высокое служение. Не кока-кола, а капустный сок. Не мармелад, а рыбий жир. Не шампанское, а касторовое масло. Не бутерброд с бужениной, а горькая пилюля. Вы желаете знать, зачем здоровому человеку принимать лекарство? На этот вопрос производители «Большой Литературы» научились отвечать встречным вопросом: помилуйте, да где же вы у нас видели абсолютно здоровых людей? И ведь, главное, не поспоришь: сами же держим в кармане валидольчик…
