В речи ребенка такой периодизации нет. Каждое новое поколение детей всегда создает снова и снова великое множество подобных глаголов, не замечая своего языкового новаторства. Активность оглаголивания имен существительных снижается у них лишь по мере того, как они выходят из дошкольного возраста. Как близко примыкают создаваемые ими глагольные формы к тем формам, которые созданы и создаются народом, видно, например, из слова раскулачить. Впервые я услыхал это слово полвека назад — даже раньше. Гай, внучонок И.Е.Репина, крепко сжал свой кулачишко и сказал:
— Ну-ка, раскулачь мои пальцы!
В те времена такого слова еще не существовало в народе, так как раскулачивание (в нынешнем значении этого термина) еще не стало историческим фактом. Для того чтобы ребенок мог заранее — так сказать, наперед — сконструировать то самое слово, которое лет двадцать спустя было создано народными массами, нужно, чтобы он в совершенстве владел теми же приемами построения слов, которые выработал в течение тысячелетий народ.
ЗА-ВЫ-НА-РАС-ОБ
— Смотри, как налужил дождь!
— Ой, какой пузырь я выпузырила!
— Дай мне распакетить пакеты.
— На тебе кочергу, покочергай.
— Собака пасть разинула, а потом зазинула.
— Ах, как обснегилась улица!
— Видишь, как я хорошо приудобился.
— Погоди, я еще не отсонилась.
— Мама сердится, но быстро удобряется.
— Весь мост залошадило.
— На что это ты так углазилась?
В этих глаголах меня особенно восхищают приставки, виртуозно придающие каждому слову именно тот оттенок экспрессии, какой придает им народ.
Они показывают, как чудесно ощущает ребенок назначение этих маленьких за, вы, у, на, рас, об и т. д. Углазиться, выпузырить, распакетить, задверить, натабачить, приудобиться, обснегиться — здесь ребенок никогда не ошибется. Он уже в два с половиною года великолепно распоряжается всеми префиксами.
Когда Юрику Б. не понравилось, что за ужином его мать посолила яйцо, он закричал:
— Высоли обратно!
А другой мальчишка, долго корпевший над каким-то бумажным изделием, вдруг проговорил, торжествуя:
— Трудился, трудился, и вытрудил пароходик!
Таких примеров можно привести очень много:
— Никак не могу распонять, что нарисовано на этой картинке.
— Я помнил, помнил, а потом отпомнил.
— Мама, отпачкай мне руку!
— Заразился, а потом отразился (выздоровел).
— Папа, уже расгащивается! — крикнула отцу пятилетняя дочь, когда гости, пришедшие к матери, стали понемногу расходиться.
Расгащивается! Одним этим смелым, внезапно сотворенным глаголом она обнаружила такое гениальное чутье языка, какому мог бы позавидовать и Гоголь.
Все эти приставки придают русской речи столько богатейших оттенков. Чудесная ее выразительность в значительной мере зависит от них. Прикурить, закурить, выкурить, раскурить, накурить, обкурить, прокурить, перекур — в этом разнообразии приставок таится разнообразие смыслов.
И разве не изумительно, что ребенок уже на третьем году своей жизни вполне овладевает всем этим обширным арсеналом приставок и великолепно угадывает значение каждой из них. Взрослый иностранец, хотя бы он изучал наш язык много лет, никогда не достигнет такой виртуозности в обращении с этими частицами слов, какую проявляет двухлетний ребенок, бессознательно воспринимающий от предков систему их языкового мышления.
Эту виртуозность, как мы только что видели, обнаружила двухлетняя Джаночка, когда она сказала свою бессмертную фразу про куклу:
— Вот притонула, а вот и вытонула!
Ни в чем не сказывается с такой очевидностью лингвистическая чуткость и одаренность ребенка, как именно в том, что он так рано постигает все многообразные функции, выполняемые в родном языке каждой из этих мелких и незаметных частиц.
Ребенок впервые очутился на даче. На соседних дачах и справа и слева лают весь вечер собаки. Он с удивлением спрашивает:
— Что это там за перелай такой?
Этот перелай (по аналогии со словами перекличка, переписка, перебранка, перепляс, перезвон) отлично изобразил то явление, которое подметил ребенок: прерывистость и «обоюдность» собачьего лая. Чтобы объяснить «перелай» иностранцу, пришлось бы прибегнуть к такой многословной описательной речи: лают две собаки (или больше) с двух противоположных сторон, причем не сразу, а попеременно — едва умолкает одна, тотчас же принимается лаять другая: перелай.
Вот сколько понадобилось бы слов, чтобы выразить то, что ребенок высказал единственным словом с короткой приставкой.
Сравни у Маяковского:
Это, Кися, не «переписка»!
Это только всего переПИСК.[17]
ЛЬЗЯ И НЕЛЬЗЯ
Любопытная особенность детских приставок: они никогда не срастаются с корнем. Ребенок отрывает их от корня и легче и чаще, чем взрослые. Он, например, говорит:
— Я сперва боялся трамвая, а потом вык, вык и привык.
Он не сомневается в том, что если есть «привык», то должно быть и «вык».
То же и с частицами отрицания.
Скажешь, например, малышу: «Ах, какой ты невежа!», а он: «Нет, папочка, я вежа, я вежа!» Или: «Ты такой неряха», а он: «Ладно, я буду ряха!»
Бабушка Ани Кокуш сказала ей с горьким упреком:
— Ты недотёпа.
Аня со слезами:
— Нет, дотёпа, дотёпа!
И вот восклицание Мити Толстого перед клеткой зоосада:
— Ай, какие обезьяны уклюжие![18]
У взрослых отрицание не чаще всего прирастает к корням. Я впервые подумал об этом, когда услышал такой разговор малышей:
— Не плачь, он ударил нечаянно.
— Нет, чаянно, чаянно, я знаю, что чаянно!
Есть целая категория слов, не существующих во «взрослом» языке без отрицания. Таково, например, слово ожиданный. Без приросшего к нему отрицания оно в новейшей литературе уже не встречается. Стандартной формой стало: «неожиданный», но в прежнее время мы то и дело читали:
«Ожиданное скоро сбылось…» (Щедрин).
«Вместо ожиданной знакомой равнины…» (Тургенев).
Некрасов в 1870 году ввел это слово в поэму «Дедушка»:
Вот наконец приезжает
Долго ожиданный дед,
но в первом же издании той книги, где была вторично напечатана эта поэма, счел необходимым изменить всю строку:
Вот наконец приезжает
Этот таинственный дед.[19]
Дети не одобрили бы этой поправки. Ибо слово «ожиданный» живо для них и сейчас.
Лет двадцать назад я подслушал такой диалог:
— Отстань, я тебя ненавижу.
— Я тебя тоже не очень навижу.
И то же самое довелось мне услышать недавно:
— Мама, я не могу навидеть пенки.[20]
Словом, дети и знать не желают этого нерасторжимого сращения приставки и корня; и попробуйте скажите трехлетнему Юре, что он говорит нелепости, он запальчиво ответит: «Нет, лепости!»
Вообще всякое «не» обижает детей:
— Ненаглядная ты моя!
— Нет, наглядная!
Я сказал на Кавказе двухлетнему загорелому малышу:
— Ух, какой ты стал негритенок.
— Нет, я гритенок, гритенок.
Неустанно вникая в структуру всякого сложного слова, дети часто воскрешают в своих речах то далекое прошлое, когда еще не наблюдалось такого сращения служебных частиц и корней. От слова «лепости» так и пахнуло стариной, когда лепым называлось ладное, гармоничное, стройное.
Вспомним: «Не лепо ли ны бяшеть, братие» в «Слове о полку Игореве», а также: «У людей-то в дому чистота, лепота» — в «Песнях» Некрасова (1866).
Другое старинное слово я слышал от детей много раз, когда говорил им «нельзя». Они отвечали: «Нет, льзя». И это льзя напоминало Державина:
Льзя ли розой не назвать?
Льзя, лепый, вежа, чаянно — эти старинные слова умерли лет полтораста назад, и ребенок, не подозревая об этом, воскрешает их лишь потому, что ему неизвестна их неразрывная спайка с частицей «не», установившаяся в давней традиции. Он вообще не знает никаких исключений из общего правила, и если эти исключения относятся к позднейшей эпохе, то, игнорируя их, он тем самым возвращает словам их забытый смысл. Помню возглас одного четырехлетнего воина:
— Я пленил Гаврюшку, а он убежал!
Пленил, то есть взял в плен.
Это архаическое слово почти совсем забыто в нашей речи, и если мы употребляем его, то чаще всего в переносном смысле («она пленила меня красотой»), а ребенок вернул ему его прямое значение, оглаголив существительное «плен».
Таким же архаистом поневоле оказался малыш, закричавший своему брату во время игры:
