Тут уже было не до того, чтобы спрашивать об оперативной обстановке. Но и уезжать было как-то стыдно. Донесения шли все тревожнее. В трех километрах. В двух. В полутора.
Седой полковник приказал нам всем, находившимся в штабе, разобрать гранаты и приготовить бутылки с бензином. Неожиданно выяснилось, что ни у кого не осталось спичек. Во время обстрела нервничали, курили и извели все спички.
Несколько минут, забыв о танках, все занимались мобилизацией внутренних ресурсов — искали коробки и делили спички, чтобы были у каждого. Потом сидели и ждали. Стрельба все приближалась. Потом стал слышен далекий грохот моторов. Последнее сообщение было, что танки в восьмистах метрах от штаба. Но вдруг стрельба начала стихать, и в штаб сообщили, что танки отбиты и повернули обратно.
После этого мы с работником дивизионной газеты решили, что ехать уже не стыдно, хотя в душе мне хотелось уехать раньше, и двинулись из лесу по проселку в другой лес, лежавший километров за десять отсюда.
Не успели мы остановиться там в лесу, в редакции, как низко, над самым лесом, прошло несколько троек немецких бомбардировщиков. Они шли очень низко. Но лес был таким густым, что, очевидно, стоявшие под елками машины редакции сверху были совершенно не видны.
Мы устроили себе под одной из елок шалаш из наломанных веток и, растянувшись, задремали. Через час приехал начальник политотдела дивизии, старший батальонный комиссар, маленький черный южанин не то из Херсона, не то из Николаева. Он много и горячо рассказывал нам о последних боях, в которых, по его словам, он неизменно принимал главное участие — водил в атаки, бросал фанаты, поднимал, выручал и так далее и тому подобное. И за Халхин-Гол, и за первые недели этой войны я привык к скромности, с которой почти всегда рассказывают о себе наши командиры и политработники, и мне казалось, что этот человек, так много рассказывавший нам о себе, наверное, совершил еще в десять раз больше, чем говорит. Он говорил, а мы слушали его с открытыми ртами.
Переночевав в лесу, мы утром вместе с начальником политотдела вернулись в штаб дивизии, который стоял по-прежнему в том же лесочке.
Белявский и Кригер вместе с «пикапом» остались в штабе, чтобы собрать материал, а мы с Пашей Трошкиным и старшим батальонным комиссаром на его машине двинулись в глубь леса, к лесистым высоткам, по которым вдоль берега Днепра проходила линия обороны дивизии.
С того берега Днепра по-прежнему била немецкая артиллерия, но сегодня с утра она уже не делала огневых налетов, а вела беспокоящий огонь по лесу и дороге. Сначала несколько разрывов далеко на шоссе, потом один снаряд разорвался сзади нас на лесной дороге, потом было еще несколько разрывов в разных местах в лесу.
Доехав до крутого подъема на лесистый холм, мы вылезли из машины и пошли пешком. По гребню холмов были отрыты окопы полного профиля. Тут же, чуть поодаль, находился командный пункт батальона в большой, благоустроенной, крытой в два наката землянке. Что происходило правей, в батальоне не знали. Он должен был оборонять только свой кусок берега.
Я, правда, не совсем понял, как он мог это делать. Хотя старший батальонный комиссар раньше говорил нам, что оборона идет по самому берегу, но на самом деле это обстояло не так. С холма была видна только лесистая лощина впереди. В поле зрения — густой лес, и сам берег Днепра отсюда совершенно не виден. Как, занимая эти позиции, батальон мог помешать переправе немцев через Днепр — я не понял.
Из этого батальона мы пошли в соседний. Но когда добрались до места его прежнего расположения, то там его не оказалось. Нам сказали, что батальон поднят и переброшен правей, к шоссе. Тогда мы предложили старшему батальонному комиссару, который, по его словам, знал всю эту местность и всю обстановку как свои пять пальцев, все-таки пойти вместе, найти этот батальон и вообще пойти направо, туда, где, очевидно, что-то происходит. Но, к нашему удивлению, эта идея его нисколько не увлекла. Он сказал, что переместившийся батальон трудно будет разыскать, что у него еще есть дела в том батальоне, из которого мы только что ушли, а нам лучше всего вернуться в штаб дивизии, нас там проинформируют, и мы пойдем туда, куда нам будет нужно. На этом мы с ним расстались и больше не виделись.
За десять месяцев войны я довольно часто видел людей неспособных, не соответствующих своему назначению или занимаемому ими положению. Но хвастуны — явление в нашей армии редкое и, я бы сказал, как-то даже противопоказанное ее духу.
В штабе дивизии нам сказали, что за два километра отсюда находится штаб корпуса. Самые интересные операции происходят сейчас не у них, а на фронте других дивизий, входящих в корпус, и нам лучше всего поехать туда. А вернее — пойти, чтобы не гонять лишний раз машину и не демаскировать этим расположение штаба.
Мы уже собрались идти, как вдруг в лесу появилась группа вернувшихся разведчиков и еще несколько присоединившихся к ним человек из другой дивизии, с боями выходившей из окружения. Командовал ими начальник АХО полка. Его отряд состоял из врача, санитаров, хлебопеков, сапожников и всяких других тыловых людей.
Врач, который шел с ними, оказался крошечной, худенькой женщиной.27 Все в отряде относились к ней с уважением и нежностью, говорили о ней, захлебываясь. Она была из Саратова — из города моей юности, и посреди разговора мы вместе с ней вдруг стали вспоминать разные саратовские улицы. Потом она очень просто рассказала, какой у них был бой и как она убила из нагана немца. В ее устах все это было до такой степени просто, что нельзя было не поверить каждому ее слову. Она говорила обо всем происшедшем с нею как о цепи таких вещей, каждую из которых было совершенно необходимо сделать. Вот она окончила свой зубоврачебный техникум, стали брать комсомолок в армию, и она пошла. А потом началась война. Она тоже со всеми пошла. А потом оказалось, что зубов никто на войне не лечит, и она стала вместо медсестры — нельзя же было ничего не делать. А потом убили врача, и она стала врачом, потому что больше ведь некому было. А потом раненые впереди кричали, а санитар был убит, и некому было их вытащить, и она полезла вытаскивать. А потом, когда на нее пошел немец, то она выстрелила в него из нагана и убила его, потому что если бы она не выстрелила, то он бы выстрелил, вот она его и убила.
Все это перемежалось в ее рассказе с воспоминаниями о муже, о котором она стыдливо говорила, что он еще не на военной службе, как будто она в этом была виновата, и о ребенке, которого она называла «лялькой».
Было странно, что у нее был ребенок, — такая она сама была маленькая. Потом, когда я кончил мучить ее расспросами, за нее взялся Паша Трошкин. Он усадил ее на пенек и стал снимать. Сначала в каске, потом без каски, с санитарной сумкой, без санитарной сумки. Перед тем, как он начал ее снимать, она улыбнулась, вытащила из своей санитарной сумки маленькую сумочку, а оттуда — совершенно черную от летней пыли губную помаду и обломок зеркальца — и, прежде чем дать себя снять, очистила эту помаду от пыли и накрасила губы.
Все это вместе взятое — помада и наган, из которого она стреляла, держа его двумя руками, потому что он тяжелый, и она сама с ее крохотной фигуркой, и огромная санитарная сумка, — все это было странно, и трогательно, и незабываемо.
Едва Трошкин кончил ее снимать, как по лесу снова, как вчера, стала бить артиллерия. Я попал в один окопчик с полковником, командиром дивизии. После каждого нового разрыва полковник, приподнявшись из окопа, кричал всякие нелестные слова сидевшему в десяти метрах от нас, в другом окопчике, начальнику артиллерии:
— Зачем вы ее здесь поставили? — кричал он про батарею, — Нашли место!
— Разрешите доложить, я ее поставил потому… — начинал отвечать начальник артиллерии, но в это время разрывался следующий снаряд, и оба присаживались в своих окопах. А через полминуты снова поднимались.
— Я вас не спрашиваю, как и почему! — кричал полковник. — Я просто приказываю вам…
Следующий разрыв. Оба снова прятались в свои щели. И хотя артиллерийский обстрел не располагал к веселому настроению, было во всем этом что-то очень смешное.
Насмешил нас на этот раз и Петр Иванович Белявский. Самый старший среди нас и человек чрезвычайно, щепетильно аккуратный, он во время обстрела почти после каждого разрыва вылезал из щели и отряхивался от земли и глины. И все это для того, чтобы через минуту снова кинуться в щель и, переждав там, опять вылезти и опять отряхнуться. Смешливый Кригер называл это: «Петя чистит свою курточку».
Когда налет кончился, Кригер и Трошкин остались здесь, в лесу, с «пикапом», а мы с Белявским пошли в штаб корпуса. Там, в штабе, мы встретили комиссара корпуса, немолодого, спокойного28 бригадного комиссара, и начальника политотдела — огромного мужчину с орлиным носом, в каске.
