Собственно, дело было не в новом указе, а в президентской политике, явно нацеленной на борьбу с терроризмом, развязанным не только наркомафией, но и преступностью вообще. На заседаниях Совета безопасности генерал Маса Маркес молчал о том, что на самом деле думал об указе, но несколько лет спустя, баллотируясь на пост президента страны, он безжалостно развенчал документ, назвав его «примером лицемерия того времени». «Этот указ оскорбил величие правосудия,— писал генерал,— и загубил традицию почитания уголовного права».
Указу был уготован долгий, нелегкий путь. Подлежащие Экстрадиции, признанные к тому времени во всем мире социальной опорой Пабло Эскобара, вначале отвергли документ, оставив, однако, двери полуоткрытыми, чтобы поторговаться. Их главное возражение заключалось в том, что в указе не говорилось прямо об отмене экстрадиции. Кроме того, наркодельцы настаивали на статусе политических заключенных и соответствующем обращении, как в случае с повстанцами из М-19, которых помиловали и признали политической партией. Теперь один из ее членов занимал пост министра здравоохранения, а сама партия в полном составе участвовала в выборах в Конституционную Ассамблею. И наконец, Подлежащих Экстрадиции беспокоила ненадежность тюрьмы, которая должна была защищать их от врагов-конкурентов, а также гарантии безопасности для родственников и соратников.
Ходили слухи, что указ принят правительством под давлением наркомафии, захватившей заложников. На самом деле проект обсуждался еще до похищения Дианы и был обнародован до того, как Подлежащие Экстрадиции решились на новый виток похищений, почти одновременно захватив Франсиско Сантоса и Марину Монтойя. Когда восьми заложников для достижения своих целей преступникам показалось мало, они похитили Маруху Пачон и Беатрис Вильямисар. Таким образом, получилось магическое число — девять журналистов: заведомо обреченную сестру политика, ускользнувшего от личного возмездия Пабло Эскобара, можно было не считать.
В известном смысле, еще до начала действия указа президент Гавирия стал жертвой собственного проекта.
Диана Турбай Кинтеро, как и ее отец, испытывала манящую тягу к власти, призвание к лидерству, во многом определившее ее судьбу. Она росла среди политиков с громкими именами, и это не могло не отразиться на ее мировоззрении. «Диана была государственным человеком, ее жизнь подчинялась настойчивому стремлению служить своей стране»,— говорила одна из знавших и любивших ее подруг. Но власть, как и любовь,— палка о двух концах. Как только она приносит полное удовлетворение, возникает нестерпимое желание достичь несбыточного, сравнимое разве что с поисками идеальной любви, которая манит и пугает, за которой гонятся, но никогда не настигают. Это стремление проявлялось у Дианы в ненасытной жажде все знать, во все вникнуть, постичь и понять смысл бытия. Те, кто ее хорошо знал, любил и замечал ее душевные терзания, считают, что она была не слишком счастлива.
Теперь уже не узнать и не спросить у самой Дианы, какая из двух сторон власти ранила больнее. Эту боль она, должно быть, испытала на себе, став личным секретарем и правой рукой своего отца, в двадцать восемь лет окунувшись в водоворот власти. Многочисленные друзья вспоминают ее, как очень умного, эрудированного человека с удивительными аналитическими способностями и чудесным умением угадывать глубоко скрытые намерения человека. Враги откровенно признают ее главным нарушителем спокойствия, стоявшим за троном. Есть и такие, кто считает, что Диана, наоборот, упустила собственную судьбу, растратив все силы на то, чтобы прежде всего и любой ценой защитить отца, и сама стала инструментом в руках придворных льстецов.
Диана родилась 8 марта 1950 года под немилосердным созвездием Рыб, когда ее отец был первым кандидатом на пост президента страны. Везде, где ни находилась, Диана становилась прирожденным лидером: в Андском колледже в Боготе, в нью-йоркском «Сакред Херт» или в Университете Святого Фомы Аквинского, тоже в Боготе, где она про слушала курс права, но так и не защитила диплома.
Поздно придя в журналистику, которая тоже дает власть, но, к счастью, без трона, она раскрыла, возможно, свои лучшие качества. Журнал «Ой пор Ой» и программа теленовостей «Криптон» стали ее конкретными шагами на пути к достижению согласия в стране. «У меня нет больше желания с кем-то бороться или ссориться,— признавалась Диана.— Теперь я лишь миротворец». И она действительно говорила о мире даже с Карлосом Писарро, тем самым команданте из М-19, который чуть не угодил боевой гранатой в комнату, где находился президент Турбай. Позже одна из подруг вспоминала с улыбкой: «Диана тогда поняла, что это покушение — скорее шахматный расчет, чем боксерский удар».
Похищение Дианы, ставшее человеческой трагедией, едва ли имело ощутимый политический смысл. Экс-президент Турбай заявлял прилюдно и в частных беседах, что не получал никаких сообщений от Подлежащих Экстрадиции: ему казалось, что пока неясны требования похитителей, так будет лучше. На самом деле он получил письмо сразу после похищения Франсиско Сантоса. Как только Эрнандо Сантос вернулся из Италии, Турбай сообщил ему о письме и пригласил к себе, чтобы обсудить совместные шаги. Подавленный предчувствием, что Диану и Франсиско убьют, Турбай ожидал Сантоса в полумраке своей огромной библиотеки. Гостя, как и всех, кто общался тогда с экс-президентом, поразило достоинство, с которым Турбай переживал свое горе.
Письмо, адресованное обоим политикам, состояло из трех листков, исписанных печатными буквами, без подписи, и начиналось неожиданно: «Мы, Подлежащие Экстрадиции, хотим выразить Вам наше уважение». Единственное, что позволяло не сомневаться в авторстве,— это лаконичный, прямой слог, характерный для Пабло Эскобара. В начале письма он признавал факт похищения журналистов, которые, как было сказано, «находятся в добром здравии и содержатся в хороших для данной ситуации условиях». Далее следовал перечень бедствий, причиненных налетами полиции. В конце выдвигались три непреложных условия освобождения пленников: полная отмена военных операций против Эскобара в Медельине и Боготе; вывод спецподразделений Элитного корпуса, созданного для борьбы с наркомафией; увольнение командира и двадцати офицеров этого корпуса, обвиняемых в пытках и убийстве почти четырехсот юношей в северо-восточных кварталах Медельина. Если эти требования не будут выполнены, Подлежащие Экстрадиции начнут истребительную акцию со взрывами динамита в крупных городах и ликвидацией судей, политиков и журналистов. Заключение звучало просто: «Если правительство рухнет — тем лучше: нам все равно нечего терять».
Письменный ответ без предварительной договоренности предлагалось доставить в течение трех дней в отель «Интерконтиненталь» в Медельине, где будет забронирован номер на имя Эрнандо Сантоса. Посредников для дальнейших контактов назовут сами Подлежащие Экстрадиции. Сантос согласился с намерением Турбая не разглашать содержание этого и любого другого возможного послания до тех пор, пока ситуация не прояснится. «Мы не можем ни передавать чьи-то записки президенту,— сказал на прощанье Турбай,— ни выходить за рамки приличий».
Он предложил, чтобы они оба написали ответные письма и вложили их в один конверт. Так и сделали. По существу, это были формальные заявления о том, что ни тот, ни другой не обладает достаточной властью, чтобы вмешиваться в дела правительства, но оба готовы предать гласности любое нарушение закона или прав человека, которое Подлежащие Экстрадиции могут убедительно доказать. Относительно полицейских операций они, как сговорившись, написали, что не имеют никакой возможности ни остановить их, ни повлиять на беспричинное увольнение двадцати обвиненных офицеров, ни выступить в печати с осуждением непонятной для них ситуации.
Государственный нотариус Альдо Буэнавентура, страстный любитель боя быков еще со времен учебы в Национальном лицее Сипакира и старый друг Эрнандо Сантоса, пользовавшийся его абсолютным доверием, доставил конверт в Медельин. Не успел он устроиться в забронированном номере 308 отеля «Интерконтиненталь», как зазвонил телефон.
— Сеньор Сантос?
— Нет,— ответил Альдо,— но я приехал по его поручению.
— Вы привезли то, что вам поручили?
Голос звучал так властно, что Альдо подумал, не сам ли это Эскобар, и ответил, что привез. Два молодых человека, внешним видом и манерами похожие на деловых людей, поднялись в номер. Альдо передал им письмо. Слегка поклонившись, они пожали ему руку и ушли.
Менее чем через неделю адвокат-антьокец Гидо Парра Монтойя привез Турбаю и Сантосу еще одно письмо от Подлежащих Экстрадиции. Хорошо известный в политических кругах столицы Парра всегда появлялся на публике неожиданно и непонятно откуда. Ему было сорок восемь лет, он дважды замещал депутатов-либералов в палате представителей и один раз сам избирался туда от Национального Народного Альянса, из которого выросла М-19. При Карлосе Льеросе Рестрепо он работал советником юридического отдела президентской администрации. В Медельине практиковал смолоду, 10 мая 1990 года был арестован по подозрению в связях с террористами, но через две недели освобожден за недостаточностью улик. Но ни это, ни другие шероховатости его биографии не мешали ему считаться знающим и энергичным юристом.
