Начинается новый день мира. Нелегким он будет: слишком много пережито. Могилы зарастут травой, но в сердцах останется зияние: не забыть погибших. Трудно будет отстроить города, юношам трудно будет наверстать потерянное. И все же какое это радостное утро! Ведь спасено главное: право дышать не по фашистской указке, право не склонять голову перед «высшей расой», право быть человеком; спасено кровью, потом, отвагой советского народа. Отгремел последний выстрел. В непривычной тишине можно услышать, как летит жаворонок, как дышит ребенок… И сквозь слезы улыбается земля — победе Человека.
16 мая 1945 г.
Как известно, одна из «звезд» Нюрнбергского процесса, «престолонаследник» фюрера Рудольф Гесс, пытается выдать себя за невменяемого. Для этого он остановился не на мании величия (поздно), не на вульгарном слабоумии (обидно), а на потере памяти; амнезия показалась ему болезнью по сезону. Когда Гессу показали фильм — фашистский парад в Нюрнберге, заместитель фюрера не узнал самого себя. Эксперты подвергли его тщательному обследованию, и вот к какому заключению пришли крупнейшие психиатры: «Мы считаем, что поведение подсудимого стало им применяться в качестве защиты при условиях, в которые он попал в Англии, это поведение теперь частично стало привычным и будет продолжаться до тех пор, пока он будет находиться под угрозой наказания».
Эксперты указывают, что Гесс впервые «потерял память», узнав о катастрофе немецкой армии под Сталинградом. Пока немцы завоевывали мир, Гесс хорошо помнил и про свои титулы, и про свои доходы. Он вспомнил, что можно не помнить, только тогда, когда на фашистов нашлась управа. Потом ему надоело разыгрывать больного, и он «вылечился». Он снова «заболел», когда Красная Армия вступила в Германию. Услышав о боях в Восточной Пруссии, Гесс решил забыть все раз и навсегда.
Он не одинок в этом желании: фон Риббентроп недавно заявил, что, будучи существом чрезвычайно нервным, он принимал бром и потерял память. Услышав заявление Риббентропа, Гесс не выдержал, рассмеялся: его развеселил плагиатор.
Я говорю об этом не потому, что меня интересуют уловки того или иного злодея. Беспамятство Гесса и полубеспамятство Риббентропа представляются мне глубоко символичными: разбитый фашизм ссылается на потерю памяти. Если вы спросите рядового злодея, который жег хаты в Белоруссии и убивал детей, что он делал в годы войны, он вдохновенно ответит: «Сажал картофель» или «Разводил гусей». Случайно уцелевший в разбитом Нюрнберге военный завод изготовляет теперь портсигары-сувениры с надписью: «На память о Нюрнбергском процессе», и конечно же директор не помнит, что еще недавно завод выпускал танки…
Мнимые больные, вероятно, надеются, что потерей памяти заболеют не только преступники, но и жертвы: много дали бы Гесс и Риббентроп за то, чтобы народы забыли страшные годы. Но народы помнят все, и страница за страницей разворачивается в Нюрнберге история низости, свирепости, злобы.
В чем значение Нюрнбергского процесса? Бывают судебные разбирательства, приковывающие внимание своей запутанностью, состязанием сторон, зыбкостью улик или личностью подсудимых. Все человечество вынесло свой приговор над фашизмом задолго до Нюрнбергского процесса. Да и процесс этот стал возможным только потому, что народы, возмущенные злодеяниями фашистов, поклялись уничтожить зло. Мы слышим летопись зла, которую знаем наизусть, — не чернилами написана она, а кровью, — кровью наших близких. Мы слышим книгу, содержание которой нам известно.
Что касается личностей подсудимых, то что о них сказать? Перед нами мелкие злодеи, совершившие величайшие злодеяния. Каждый из них душевно и умственно настолько ничтожен, что, глядя на скамью подсудимых, спрашиваешь себя: неужто эти злобные и трусливые выродки обратили Европу в развалины, погубили десятки миллионов людей?
Но если для созидания нужен гений, для разрушения его не требуется: убить Пушкина мог и дегенерат, сжечь книги Толстого мог и дикарь. Люди, которых судят в Нюрнберге, духовно и морально не возвышаются над сотнями тысяч им подобных, от рядовых фашистов они отличаются только большей алчностью, большей жестокостью, концентрацией злой воли.
На скамье подсудимых не только два десятка кровожадных гангстеров, на скамье подсудимых фашизм, его волчья идеология, его коварство, его аморальность, его спесь и его ничтожество. Если люди из всех стран мира съехались в разрушенный Нюрнберг, то не только для того, чтобы присутствовать при примерном наказании двадцати преступников, но и затем, чтобы, развернув перед народами кровавый свиток — сверхисторию невиданного злодеяния, спасти детей от возврата чумы. Мы глядим на развалины и мечтаем о городах будущего. Мы видим маски детоубийц, и мы думаем о колыбелях.
Я не знаю, почему в свое время гитлеровцы облюбовали Нюрнберг: здесь они устраивали свои съезды, здесь маршировали автоматы с автоматами, которые потом вытоптали сады Европы. Одни говорят, что Нюрнберг был городом древностей, и фашисты хотели связать свои дела если не с живописью фюрера, то с историей былых завоеваний. Другие уверяют, что Нюрнберг был просто узловой станцией с изрядным количеством гостиниц. Добавляю, что некогда Нюрнберг славился своими палачами. Был в этом городе музей средневековых пыток. Может быть, он привлек внимание изуверов двадцатого века?
Избрав Нюрнберг, точнее, то, что было когда-то Нюрнбергом, для Международного военного трибунала, Объединенные Нации решили судить злодеев в городе, где готовились их злодеяния. Геринг старается прикинуться беспечным, не понимающим, почему его обидели. Он заявил репортерам, «что ответствен только перед немцами». Что же, пусть, глядя на развалины Нюрнберга, Геринг вспомнит, не он ли обещал немцам, что ни одна вражеская бомба не упадет на немецкие города. Пусть вспомнят и он, и его коллеги слова фюрера: «Только немец будет впредь носить ружье, но не русский, не поляк и не чех». Перед зданием трибунала стоят с ружьями русские гвардейцы. Так, а что делает «народ господ» среди развалин Нюрнберга? Подают кофе, чистят сапоги, белят стены трибунала (это легче, чем обелить себя в глазах мира).
Я не сказал бы, что подсудимые чересчур удручены. Обстановка суда их успокаивает: они ведь привыкли к своим «судам», где с обреченными разговаривали не юристы, а мастера заплечных дел.
Утром до начала заседания подсудимые оживленно беседуют друг с другом, Геринг старается развеселить Деница, Розенберг советуется с Франком, Папен обучает Бальдур фон Шираха. В такие минуты им кажется, что ничего не приключилось, они собрались в передней у фюрера и обсуждают, какую страну зарезать. Потом ими овладевает страх: ведь впереди не трофеи и не ордена, а два столба с перекладиной. И сразу стареет на двадцать лет Риббентроп, нервно чешется Штрейхер, а у Розенберга отвисает нижняя челюсть. Они живут в лихорадке от иллюзорных надежд на спасение до животного ужаса. Никто из них не думает о немецком народе, и никакие былые титулы не скроют одного: перед нами гангстеры, пойманные с поличным, гангстеры, которые двенадцать лет разыгрывали государственных деятелей. Каждый из них, как вульгарный «фриц», взятый в плен, пытается свалить все на фюрера. Кейтель, один из столпов третьего рейха, прикидывается рядовым солдатом: он, дескать, только выполнял приказы, а фон Риббентроп клянется, что дипломаты Гитлера не отвечают за солдат Гитлера.
Я их увидел на скамье подсудимых! Об этом часе я думал под Ржевом, у горевшего Брянска, в Киеве — перед Бабьим Яром, в Минске и в Вильно. Я гляжу на них, и я вспоминаю их дела — улицы Парижа, по которым шли солдаты Кейтеля, наших девушек, затравленных Заукелем, горе Польши, там резвился Франк, пепел Белоруссии и Украины — там свирепствовал Розенберг. Только ли восемь судей их судят? Нет. В нюрнбергском зале мои братья, мои сестры, пленные, уморенные голодом, дети, задушенные в душегубках, тени Майданека, Освенцима, Треблинки и кровь заложников, и пепел русских городов, и черная рана Ленинграда. Судит человечество, и судит каждый.
В судебном зале барельеф: Адам и Ева. Может быть, немецкие воришки, которых когда-то здесь судили, и думали о грехопадении. Эти же изверги не нуждаются в таком напоминании: они хорошо знают, что делали, — этих никто не соблазнял, они сами соблазнили миллионы своих соотечественников. Когда Геринга спросили, какую должность он занимал в третьем рейхе, он стал считать по пальцам свои титулы, а насчитав десять, усмехнулся: «хватит!» Он не забыл упомянуть, что он был «начальником имперского лесного управления» и «председателем имперской охоты». Зато он умолчал о тресте «Герман Геринг».
С этим толстым шутом связаны все преступления фашизма — от поджога рейхстага до поджога Европы. Обучая фашистских недорослей, как убивать беззащитных, Геринг говорил: «Всю ответственность я беру на себя». Теперь он жаждет одного: уйти от ответственности. Он думает изумить если не мир, то по крайней мере журналистов своей любезностью, он швыряет улыбки и вздохи, как прежде он швырял на мирные города фугаски. Он кротко жует галеты. Может быть, мы забыли, как он деловито сожрал Чехословакию? Не он ли организовал голод в захваченных немцами странах? Не он ли объел, раздел и разул Европу? Еще в довоенное время он назвал одну из своих статей «Искусство нападать». Теперь то и дело он шлет взволнованные записочки своему адвокату: он изучает новое искусство — он защищает не Германию, а себя, толстого Германа. Автор знаменитой «Зеленой папки», он хотел превратить Россию в немецкую колонию. Теперь он внимательно смотрит на погоны советских офицеров. Этот предводитель фашистских орд — к тому же тривиальный воришка. В 1940 году, когда немцы только-только начинали обирать Европу, Геринг уже хвастал перед Розенбергом: «У меня самая богатая коллекция живописи и скульптуры». Он сжигал города, но свозил в свой дом картины, он вешал девушек, но собирал статуи нимф. Несмотря на тюремный режим, он тучен: пиявка, нажравшаяся крови, и не веревку придется для него приготовить, а солидный морской канат.
