К слову о деревенщиках. Опять же вторая половина 1970-х. Мне удалось, благодаря хлопотам «Литературной газеты», получить вожделенную московскую прописку и купить однокомнатную квартиру в писательском кооперативе по Красноармейской, 23. Естественно, что я тут же отдал в литфондовский детсад, что прямо под окнами, свою пятилетнюю дочь. И вот возвращается она после первого дня, проведенного в неволе, и говорит, что подружилась с внучкой Самого Главного Писателя, а фамилии, конечно, не знает. Кто таков, гадаю, Самый Главный – Марков, Шолохов… Загадка разрешилась, когда на следующий день в нашу дверь позвонили и на пороге появился Владимир Алексеевич Солоухин. Лично решил удостовериться, с правильной ли семьей познакомилась его внучка. Почти не разговаривая, осмотрелся: ну, что сказать – однушка, мебель из ДСП, икон нет, тем более старинных… Больше мы с ним никогда не встречались. И у дочери дружба сразу же сошла на нет.
* * *
Да, судьба любит шутки шутить. Я вот вспомнил только что, как единственный раз в жизни встречался с Владимиром Алексеевичем Солоухиным. И забыл прибавить, что пишу я эти строчки на даче, предыдущим арендатором которой был до меня вот именно что Владимир Алексеевич.
* * *
И еще о деревенщиках. Конец, наверное, 1970-х. В Тбилиси назначена научно-практическая (были тогда такие) конференция о сближении, вероятно, народов – сближении литератур.
Да какая разница, чему она посвящена, если прямо из аэропорта всю московскую делегацию повезли в загородный ресторан. А там!.. Стол описывать не берусь, нет такого таланта, упомяну лишь, что вел его Нодар Думбадзе[264], и этим для понимающих все сказано. Я в грузинское застолье попал впервые, поэтому уже через час мог только блаженно улыбаться.
А из ресторана, натурально, в гостиницу «Иверия», сейчас она входит в сеть отелей Рэдисон Блю, в самом начале проспекта Руставели. Номер роскошный, но, по советской манере, на двоих. И выпадает мне жить вместе с писателем-деревенщиком (имя не назову, хоть пытайте), чуть старше меня и недавно начавшим, но начавшим очень удачно.
Ну и вот, просыпаемся мы с гудящими головами, я собираюсь идти дискутировать, а сожитель мой явно никуда не собирается. «Не пойду, – говорит, – и все». – «Что так?» – снова спрашиваю. «А, – говорит, – надоели мне эти грузины. Пойду русских искать, их, я думаю, такими большими пельменями здесь не кормят». И действительно, день он где-то слонялся и нашел, действительно, пару каких-то доходяг, кажется, на рынке, так что, когда я вернулся после заседаний и обеда, плавно перетекшего в ужин, дым в нашем общем номере стоял уже столбом. Пришлось, при всем человеколюбиии, этих гостей как-то выпроводить.
А на завтрашний вечер еще круче. Сидит в номере мой деревенщик, а напротив очередной доходяга, и топлес. «Гони его», – шепчу я деревенщику, а деревенщик мне резонно отвечает: «Куда же он пойдет, если видишь, он даже рубашку загнал, чтобы не с пустыми руками в гости прийти?» Ну, по счастью, свежая рубашка у меня в чемодане еще оставалась, так что откупился я довольно дешево. А наутро уже и в Москву было пора.
* * *
Этому анекдоту я даже название придумал – «Вербовка».
Время действия – конец 1970-х; я уже бурно печатаюсь, но, видимо, воспринимаюсь еще не совсем как отрезанный ломоть.
Место действия – Тбилиси, гостиница «Иверия», номер (отнюдь не люкс, не по чину было бы, но хороший), который я делю с вполне себе славным писателем-деревенщиком.
И мои соседи по писательской делегации, из которых в видах этого повествования надо упомянуть Вадима Валериановича Кожинова[265]. Он прибыл с женой, Еленой Владимировной Ермиловой[266], и по какой-то причине (может быть, медицинской) не мог или не не хотел таскать ее чемодан, так что эта не слишком обременительная, впрочем, обязанность выпала на мою долю. С самим же Вадимом Валериановичем мы все эти дни вежливо раскланивались, и только.
Но вот последний вечер. Мой визави, проводив забредшего к нему и сильно захмелевшего гостя, уже сладко почивает, а я по давней привычке что-то еще читаю перед сном.
И тут стук в дверь. Открываю: Вадим Валерианович. В руках бутылка вина, что запомнилось, не грузинского. «Разрешите?» – «Ну, конечно». Я смущен, признаться; ну как, я еще, считай, мальчишка, а он известный критик, литературовед, друг Бахтина, и знаменитая дискуссия «Классика и мы»[267] к тому времени уже состоялась. Вадим Валерианович явно понимает мое смущение и разговор заводит ab ovo: «Вы, я слышал, родились в Архангельской области?» – «Да, – говорю я, – в лагерном лазарете». – «А как там ваша матушка очутилась?» – интересуется. Сосед мой по гостиничному номеру сладко похрапывает, я рассказываю, Вадим Валерианович разливает винишко, что-то рассказывает сам. «Считается, – замечает между прочим, – что я недурной критик, но друзья-то знают, что как повар я гораздо талантливее. Хотя, на самом деле, я, в первую голову, конечно, политик, но какая у нас в стране политика – только литературная». И без перехода, снижая голос до шепота, спрашивает: «Как же вас, молодого человека с такой хорошей родословной, занесло ко всем этим, – пренебрежительно щелкает пальцами, – тарковским, левитанским, Трифоновым? Что они вам, если у вас есть судьба и если у вас могут появиться, если захотите, настоящие читатели?»
Дневников тогда я, увы, не вел, как и сейчас не веду, поэтому не буду даже пытаться пересказывать наш разговор, затянувшийся за полночь. Вот одни только опорные слова: Русский клуб – Рубцов и Передреев[268] – почему-то Тяжельников[269] – Битов[270], изменивший своему назначению – мировой заговор против России – особая роль, которую мог бы в «Литературной газете» взять на себя я как русский не только по культуре, но и по крови – и хазары[271], конечно же хазары, хотя, это я точно помню, Кожинов особо заботился о том, чтобы не выглядеть в моих глазах антисемитом да, кажется, им и не был….
Меня не покупали. Мне не сулили денег или карьеру. Мне только обещали настоящих (это слово можно даже вразрядку) читателей.
Вадим Валерианович, безусловно, был уверен в своей убедительности. Я же как-то все больше томился и не то чтобы скучал, но… И он – тонкий человек, умный человек – это почувствовал. С аристократической вежливостью простился и вышел.
Больше мы с ним не говорили никогда – ломоть оказался и в самом деле отрезанным. Но чемодан Елены Владимировны к регистрации на посадку нес все-таки я.
* * *
Бытует, кстати сказать, устойчивое мнение: советская власть в 60-80-е годы боролась со своими критиками, как тогда говорили, «слева», придерживавшимися либеральных воззрений, а националистов как «социально близких» будто бы не трогала. Чуть ли не во всем поддерживала. Это не совсем так.
Или совсем не так. Смотрите сами: в феврале 1970 года выдавливают Александра Твардовского из «Нового мира» – и в декабре того же года изгоняют Анатолия Никонова[272] с должности главного редактора журнала «Молодая гвардия», с этими самыми либералами отчаянно враждовавшего. Конечно, в 1968 году публикация глав из книги Аркадия Белинкова[273] в журнале «Байкал», а «Сказки о тройке» братьев Стругацких в альманахе «Ангара» привела к разгрому обоих этих изданий. Но и один из лидеров Русского клуба Сергей Семанов[274] снят был в 1981 году с поста главного редактора журнала «Человек и закон», а в 1982 году потерял редакторские полномочия и Николай Палькин[275], опубликовавший в «Волге» статью Михаила Лобанова[276] «Освобождение», где осторожный роман Михаила Алексеева[277] «Драчуны» послужил лишь поводом для публицистически страстного – и тогда крамольного! – разговора о голоде 1933 года в Поволжье.
Да одна только трагифарсовая судьба Ивана Шевцова[278] чего стоит! Это же надо – написать еще в 1949 году, то есть в самый разгар государственного антисемитизма, роман «Тля» про борьбу русских художников-патриотов с безродными космополитами-авангардистами и суметь напечатать его только через пятнадцать лет, на излете хрущевской оттепели. А напечатав, тут же огрести по полной: и рецензии пошли исключительно разгромные, и договора на другие романы разорвали, и с насиженного места в журнале «Москва» согнали, и даже в Союз писателей автора уймы книг рискнули принять только к его 60-летию, в 1979-м. Вы не поверите, но даже тесная дружба Шевцова с членом Политбюро товарищем Полянским[279] («Я стал бывать у него в Кремле дважды в неделю – просто разговаривали, спорили», – вспоминал Иван Михайловича) не стала охранной грамотой для злополучного борца с мировым еврейством.
Вам его не жалко? Очень уж, скажете, неравновесные фигуры: Никонов – и Твардовский, Алексеев – и Стругацкие, Шевцов – и Гроссман, чей роман с редакционного стола перекочевал прямо на Лубянку. Оно так. Но чувство боли поражает не только достойных людей, и если уж мы говорим о свободе, то, наверное, для всех, не правда ли? Так что если и о притеснениях, то тоже обо всех…
