Если у американца дело пойдет — мне обеспечен на долгое время хлеб и приличный заработок.
Кино-продукция здесь тоже при последнем издыхании. Общество за обществом летят в трубу. Пока что вся моя прошлогодняя работа пропала даром. Ограничиваюсь тем, что стараюсь не отстать от передовой кинолитературы. И это очень трудно — совершенно нет досуга.
Мы живем плохо. Но и это плохое на фоне общей нужды может показаться удачей. Самое горькое для меня — отсутствие людей, среды, какая-то подвальная жизнь, когда приходится все силы напрягать, чтобы в одиночку продержаться.
Событий в моей жизни — никаких, или такие, о к<оторы>х и писать нечего.
Дети подрастают. Аля — совсем взрослая и мне всегда странно, что она моя дочь. Нас принимают за брата и сестру. Она продолжает работать над гравюрой и идет в школе первой. Несмотря на то что она первая ученица — я не особенно верю, что это ее призвание. Пишет она гораздо сильнее, чем рисует, да и подход ее к живописи и рисунку скорее литературный.
Мур — мальчик боевого самоутверждения. Оч<ень> умный и способный, но дисциплине поддается слабо.
В Париже сейчас открыл свой театр Чехов[187] Убогий театр и безнадежные спектакли. Он совсем слабый режиссер, а как актер — живет старым багажом.
Слежу, как могу за советскими фильмами. Их здесь можно видеть почти исключительно в закрытых клубах (французская цензура не допускает их демонстрации).
Из последних сов<етских> книг очень одобряю «Гидроцентраль» Шагинян[188] и «Кочевников» Тихонова.[189] Читала ли?
С<офья> М<арковна>[190] исчезла. Не знаю даже — в Париже ли она. Отношение ко мне русских по-прежнему враждебное.
Кончаю. Жду от тебя вестей. Не забывай меня — я тебя помню постоянно и непрерывно.
Обнимаю тебя и глажу твою седую голову.
Твой С.
Как Вера? Нютя? Кот? Пиши обо всех.
Дорогая Лиленька,
— Страсть как давно не писал тебе, да и от тебя не имел известий. Как и что ты? Напиши словечко.
Мне здесь с каждым днем труднее и отвратительнее. Я стосковался по своей работе — здесь же не работаю и не живу, а маюсь изо дня в день.
Единственное чем жив — мечтою о переезде. Уверен, что ждать теперь недолго. Вытянуть бы только.
О своей жизни писать не хочу — противно.
Был недавно на докладе Афиногенова[191] и не удалось поговорить с ним, а он тебя должен знать. М. б. на этих днях его увижу и порасспрошу.
Как здоровье твое? Едешь ли летом на отдых?
Думаю, что увидав меня ты порядком разочаруешься — не только потому, что я начал быстро стареть, а потому что от прежнего меня ни крупицы не осталось. Ты же меня представляешь и в прежнем теле и с прежним нутром.
Мы больше не живем в Мёдоне. Наш новый адрес (перепиши его в нескольких экземплярах) —
101 rue Condorset, Clamart (Seine).
Этим летом, конечно, никуда не еду. Как Вера? Как Нютя? Как дети?
Обнимаю тебя с любовью.
Обо мне не беспокойся и не принимай меня за «чудака» и «сумасшедшего». Я просто я.
Твой С.
Дорогая моя Лиленька,
Вот и зима. Сразу наступили холода, сырые и промозглые. В моей комнате стоит маленькая чугунная печурка — вроде буржуйки, а на печурке непрерывно кипит чайник. Здешняя зима для меня извод. Боюсь, что от русской зимы совсем разойдусь по швам.
С большим интересом прочел твое письмо о работе над читкой Пушкина.[192] Должен тебе сказать, что поскольку я могу судить о читке по звуковым советским кино — она очень и очень слаба. Но кинематографическая «читка», конечно, вещь совсем особая и очень далека как от театральной (должна быть далекой), так и от «литературной». Эту «особость» пока что советские актеры совсем не чувствуют — им нужно поучиться у американцев.
Что же касается стихов — то я лично очень люблю сухую читку, с еле заметным вскрытием эмоционального костяка и с выделением ритмического остова стихотворения. Классическая читка наверное ни то и ни другое — а среднее. А по мне лучше всего читают стихи авторы. И сам Пушкин читал стихи по-моему. Ужасно когда стихи навязываются. Обычное актерское чтение, даже культурное, а не по Худ<ожественному> т<еатру> — именно такое: всё договаривается, разжевывается, подчеркивается. А договаривать и чувствовать — я должен, а не чтец. Вообще в читке стихов лучше не додать, чем передать. Я говорю о стихах лирических.
Очень возможно, что мы довольно скоро увидимся. Отъезд для меня связан с целым рядом трудностей порядка гл<авным> образом семейного. Будь я помоложе — насколько бы мне все это было бы легче. В ужасный я тупик залез. И потом с детства у меня страх перед всякими «роковыми» решениями, к<отор>ые связаны не только с моей судьбой. Если бы я был один!!!!!
В Россию я поеду один.
Слыхала ли что-нибудь о Дмитрии Петровиче Мирском,[193] перебравшемся из Лондона в Москву? Это мой большой друг и если ты при случае его увидишь — он многое обо мне расскажет. Он очень учен (литература) и блестяще умен и одарен. В Москве он работает в издательстве иностранных рабочих (кажется — Никольская 6). Правда — он меня не видел уже около года.
А к Нов<ому> Году к тебе зайдет другой мой приятель: Павел Ник<олаевич> Толстой (троюродный брат Алексея Николаевича и живет у него в Детском Селе). С этим — держи ухо востро. Он очень мил и не без блеска, но жулик отчаянный. И враль отчаянный.
Очень обрадовали меня приветы от Володи с женой.[194] Поцелуй их от меня. Передай им, что в Париже уже несколько лет работает Сокол.[195] Он очень здесь и повсюду известен. Я с ним ни разу не встречался. А по тому, что он помещал во франц<узских> газетах — он мне далек. Он м<ежду> пр<очим> женился на б<ывшей> актрисе Кам<ерного> театра — забыл ее фамилию, но я ее знал.
Знакома ли ты с Бабелем? Он меня тоже раза три видел в Париже. Он — замечательный. Советую тебе с ним встретиться, хотя это не так легко — он очень уединенно живет.
Вот — не знаю Лиленька, на чем остановиться по приезде. Здесь я занимался буквально-таки всем. Это очень худо и с этим пора кончать.
Посылаю тебе свою последнюю карточку. Очень я изменился? Обнимаю тебя крепко. Привет всем. Что делает Юлия?[196] Почему так мало пишешь о Вере? Совсем не знаю, чем она живет. А Нютя? Ее я увижу первой — в Ленинграде.[197]
Как твое здоровье?
Мы остались на той же квартире.
Твой СЭ.
Дорогая Лиленька,
Думаю, что письмо мое застанет тебя уже в Москве. Век не писал тебе и век от тебя ничего не имею. Надеюсь, что у тебя все благополучно и что за лето ты успела отдохнуть. Это лето для меня сложилось неожиданно хорошо. Смог поехать на месяц к друзьям в горы, в средневековое шато, в котором я уже несколько раз жил.[198]
Из замка вернулся не в Кламар, а к Марине, к<отор>ая сняла на лето избу верстах в десяти от Версаля. Здесь живу уже вторую неделю. Только ем, сплю, да хожу с Муром за грибами. Местность прекрасная — совсем русские поля и перелески. Грибов масса. Грибы сокращают вдвое наш кухонный бюджет. К нашему счастью французы почти все наши грибы считают за поганки и мы их (французов т. е.) не разубеждаем.
Читаю с тревогой по утрам французские газеты. Положение на Востоке все тревожней и тревожней. Начинаю ненавидеть японцев, как когда-то в детстве во время Японской войны. Здешние газеты, за исключением крайне-реакционных, в советско-японском конфликте держат сторону Советов. Вообще за последнее время (особенно после визита советских летчиков) отношение к Союзу резко изменилось в хорошую сторону. Эволюция проделанная Францией за последние два года в этом направлении необычайна. Литвинов[199] гениальный тактик. Это особенно видно, когда наблюдаешь за международной жизнью отсюда.
Почти все мои друзья уехали в Сов<етскую> Россию. Радуюсь за них и огорчаюсь за себя. Главная задержка семья, и не так семья в целом, как Марина. С нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что и делать.
В каждом письме прошу тебя написать о Нюте, Вере, о детях. Почему ты молчишь? Ведь я о них ничего не знаю. Что делает Вера? Чем и как она живет? Где и как работает? Что Кот? Как в последнее время сложилась семейная жизнь Нюти?
