Для немцев такая тактика была за гранью понимания, поэтому русские атаки врезались в память буквально каждому выжившему: «Ведение боевых действий русскими, особенно в наступлении, характеризуется использованием большого количества живой силы и техники, которые командование часто вводит в бой безрассудно и упрямо, однако добивается успеха. Русские всегда славились своим презрением к смерти; коммунистический режим еще более развил это качество… Дважды предпринятая атака будет повторена в третий и четвертый раз, невзирая на понесенные потери, причем и третья и четвертая будут проведены с прежним упрямством и хладнокровием. До самого конца войны русские, не обращая внимания на потери, бросали пехоту в атаку почти в сомкнутых строях. Стадный инстинкт и неспособность младших командиров действовать самостоятельно всегда заставляли русских вести атаки массированно, в плотных боевых порядках. Благодаря превосходству в численности этот метод позволил добиться многих крупных успехов (вот это и есть главный тактический прием всех советских полководцев, всему остальному «учиться было некогда») …Местность перед фронтом обороняющихся в мгновение ока вдруг заполнялась русскими. Они появлялись словно из-под земли, и казалось, невозможно сдержать надвигающуюся лавину. Огромные бреши от нашего огня немедленно заполнялись; одна за другой катились волны пехоты, и, лишь когда людские резервы иссякали, они могли откатиться назад. Но часто они не отступали, а неудержимо устремлялись вперед. Отражение такого рода атаки зависит не столько от наличия техники, сколько от того, выдержат ли нервы. Лишь закаленные в боях солдаты были в состоянии преодолеть страх, который охватывал каждого».
По этому шаблону Красная Армия наступала вплоть до 1945 года. Это не признак скудоумия советских военачальников, хотя пробелы в образовании проглядывают явственно. В первую очередь это проявление их марксистско-ленинского мировоззрения. Они сами были рабами системы – мутированное «бациллами большевизма» сталинское поколение полководцев, не имевшее понятия об индивидуальной свободе, гнавшее в бой миллионы еще более бесправных рабов.
В августе 1945 года маршал Жуков поразил генерала Эйзенхауэра рассказом о советском методе преодоления минных полей: «…Когда мы подходим к минному полю, наша пехота проводит атаку так, как будто этого поля нет. Потери, которые войска несут от противопехотных мин, считаются всего лишь равными тем, которые мы понесли бы от артиллерийского и пулеметного огня… Атакующая пехота не подрывает противотанковые мины. Когда она достигает дальнего конца поля, образуется проход, по которому идут саперы и снимают противотанковые мины, чтобы можно было пустить технику». (Кстати, и танки бросали на минные поля подобным образом. Например, во время контрнаступления под Сталинградом 422-я стрелковая дивизия получила на усиление танковый батальон. С началом наступления батальон потерял на минных полях 24 из имевшихся в наличии 28 танков.)
«Я живо вообразил себе, – пишет Эйзенхауэр, – что было бы, если бы какой-нибудь американский или британский командир придерживался подобной тактики… Американцы измеряют цену войны в человеческих жизнях, русские – во всеобщем очищении нации… Насколько я мог видеть, Жуков уделял мало внимания методам, которые мы считали жизненно важными для поддержания морального духа в американских войсках: систематическая смена частей и создание им условий для отдыха, предоставление отпусков и максимальное развитие технических средств борьбы, чтобы не подвергать людей ненужному риску на поле боя. Все это было обычным делом в американской армии, но, казалось, было неведомо в той армии, где служил Жуков».
Один немецкий солдат в письме домой запечатлел советские атаки через минные поля, о которых говорил «Георгий Победоносец» Эйзенхауэру: «Большие плотные массы людей маршировали плечом к плечу по минным полям, которые мы только что выставили. Люди в гражданском и бойцы штрафных батальонов двигались вперед, как автоматы. Бреши в их рядах появлялись только тогда, когда кого-нибудь убивало или ранило разрывом мины. Казалось, эти люди не испытывают страха или замешательства. Мы заметили, что те, кто упал, пристреливались небольшой волной комиссаров или офицеров, которая следовала сзади, очень близко от жертв наказания. Неизвестно, что совершили эти люди, чтобы подвергнуться такому обращению, но среди пленных оказались офицеры, не сумевшие выполнить поставленные задачи, старшины, потерявшие в бою пулемет, и солдат, чье преступление состояло в том, что он оставил строй на марше… И все же почти никто из них не жаловался на подобное обращение… Никто не был готов признать, что поставленная задача могла быть невыполнимой, а приговор – несправедливым».
Два мира – две системы. В американской армии, равно как в британской или германской, командиры обязаны были заботиться о сбережении жизни подчиненных, иначе они были бы неминуемо смещены со своих постов и отданы под суд. В Красной Армии самым страшным преступлением было невыполнение даже заведомо невыполнимого, порой преступного приказа вышестоящего начальника. Ослушнику грозил немедленный расстрел или, что почти то же самое, отправка в штрафбат. Свой начальник был страшнее противника. Поэтому, по оценке Меллентина, советские «командиры младшего и нередко среднего звена страдали нерасторопностью и неспособностью принимать самостоятельные решения – из-за суровых дисциплинарных взысканий они боялись брать на себя ответственность. Шаблон в подготовке командиров мелких подразделений приводил к тому, что они приучались не выходить за рамки уставов и наставлений и лишались инициативы и самостоятельности, что является очень важным для хорошего командира. Стадный инстинкт у солдат настолько велик, что отдельный боец всегда стремится слиться с «толпой»… В этом инстинкте можно видеть корни как паники, так и величайшего героизма и самопожертвования…»
Скованность оперативного и стратегического мышления командного состава Красной Армии с лихвой компенсировалась бессмысленными, убийственными лобовыми атаками. Красиво это сформулировал маршал Баграмян: «Приходилось полагаться на главное – несгибаемую силу духа наших людей, на то, что для них не существует невыполнимых задач». Поэтому, дескать, и ставились войскам «с удивительной настойчивостью явно нереальные задачи».
В западных армиях солдаты и командиры отказались бы выполнять приказ идти в наступление на минные поля и наверняка добились бы судебного разбирательства и смещения командира. Советские бойцы, напротив, хорошо знали, что жаловаться на начальство – гиблое дело. Что значит рядовой боец в армии, где маршалы бьют по морде генералов, генералы – полковников, а командиров дивизий расстреливают без суда перед строем. Вот в октябре 1941 года принял командование 43-й армией генерал К.Д. Голубев и через три недели написал письмо Сталину: «На второй день по приезде меня обещали расстрелять, на третий день отдать под суд, на четвертый день грозили расстрелять перед строем армии. Я в лепешку расшибусь, чтобы выполнить задачу… и голая ругань, угрозы расстрела, ненужное дерганье по мелочам способны только выбивать почву из-под ног, создают обстановку, когда стыдно смотреть в глаза подчиненным, которые читают эти документы». Вопрос: сам Голубев этими подчиненными руководил как-то по-другому? Ответ в том же письме: «Пришлось в гуще боя человек 30 расстрелять, кого надо – обласкать…».
Добряк Конев предпочитал вразумлять подчиненных палкой. Вспоминает генерал-полковник Г.Ф. Байдуков, командовавший авиадивизией в составе Калининского фронта: «…вызвали на Военный совет фронта. Прибыли. Из избы выходит Матвей Захаров, начальник штаба, будущий Маршал Советского Союза, вытирает кровь из носа: «Ударил, сволочь!»
Ну как, например, Эйзенхауэр взял бы и двинул в ухо Паттону. Вовсю лупили подчиненных Жуков и Буденный, Еременко и Гордов, это считалось даже своего рода геройством! «Если б он матом крыл, – это ладно, это обычным было на войне, а он старался унизить, раздавить человека. Помню, встретил он одного генерала: «Ты кто такой?» – Тот доложил. А он ему: «Ты мешок с дерьмом, а не генерал!» – рассказывал маршал авиации Голованов о Жукове. Но ведь надо же было так селекционировать этих генералов. Наполеон считал, что битый солдат не имеет чести. А битый генерал?
Так, может быть, те краскомы, расстрелянные в 30-е годы, о которых скорбел Хрущев, были другими – гордыми, независимо мыслящими, «честь имеющими»? Вот отрывок из одного письма, датированного 15 февраля 1931 года. Пишет начальник штаба РККА, герой Гражданской войны, четырежды орденоносец, наркому по военным и морским делам:
