Эдик Штейнберг - Материалы биографии

Он был для меня больше чем друг. Между нами возникла духовная близость, и я ему обязан тем, что сегодня называется Эдик Штейнберг. Первый был мой отец, второй он. Если финансово невозможно опубликовать всю нашу переписку, то я бы хотел из нее и его и мои письма выбрать сам. Это не наглость, а любовь к тому времени и Индржиху. Времени оккупации Праги, когда не было свободы и у вас, и у нас – но была внутренняя свобода, о чем говорят наши письма.

Что касается не написанных о нем воспоминаний других художников, то, видимо, демократия отменила пространство памяти. Они целеустремленно, без оглядки бегут вперед, превратившись в ловких спортсменов.

Москва–Париж, 1975–1985

1

Дорогой Борода.

Пришел я пьяненький от гостей, заглянул в ящик, и там письмо. Было 2 часа ночи, ключа у меня от ящика нет (последнее время достаю письма из ящичка линейкой, и вот твое письмо). Из дальних стран я получаю письма, но они какие-то относительные, вроде как бы для истории, что-то вроде пейзажей Клода Лорена или Коналетто, и никаких вопросов. Твое письмо заставило меня влезть во время – а это уже вопрос, и потом растянуло ночь, заплакал, заплакала Галя – спасибо, старина!..

Может тут кусок жизни – этот кусок откололся, – но это было подлинное время и подлинное пространство, в котором мы находились и жили. Мне скоро сорок лет. У меня взрослая дочь (поступила в институт), собака, завалена квартира картинами, и Галочка – единственный мой зритель, да география, на которой мы родились и находимся, имеющая имя Россия.

Правда, святые говорят, что земля – это гостиница для переезда куда-то. Русские вообще склонны отмеривать жизнь от конца – жизнь без начала, без конца, нас всех подстерегает случай. Но гостиницы бывают разные, и нужно, конечно, иметь терпение – а это очень много – чтобы качаться, как маятник в часах. Но в этом пространстве, куда мы заброшены Господом, есть что-то великое и малое, и обязательность перед обязательным и неизбежным. В этом и есть человеческая свобода, данная Богом и принятая человеком.

Один из первых русских, что вернулся в Россию, сказал, что любовь к Родине – великое чувство, но есть еще более великое, это любовь к истине. Он вернулся в Россию, чтобы умереть. Это был Чаадаев.

Те русские, что раскинуты по белу свету, и особенно наши современники, поставлены на голову, а это – безумие! из которого трудно выйти. Господь всем помогает – это я знаю по собственному опыту, и не надо этого забывать – иначе все – соблазны, которые так процветают, и вот трагедия, как с Леной Строевой. Бедный Юра, как он будет один с больной дочерью! Не дай Бог ему еще больше озлобиться!

Найди его, Борода, и помоги. Это будет тебе утешением в твоей ситуации.

Мне иногда звонит из Парижа Женя Терновский, мой старый друг. Мы с ним были очень связаны последнее время. Говорят, он стал очень важным. Ты мне напиши подробно, может это и не так. Правда, он был всегда здесь без штанов, а изображал короля.

Последнее время, как ни странно, я встретился с художниками, и они стали моими друзьями и единомышленниками. Мне повезло в плане художественном. Я не одинок. Ни один из них никогда не шел на поводу у спекулятивного времени, и выполняли долг, как дети, перед чем-то высшим и перед собой. Там очень трепетная любовь, я их люблю как людей и художников.

Вот картина моей жизни, которую я имею.

С 1969 года я ушел сознательно от той псевдохудожественной ситуации, о которой я думал позитивно. Так ли это было? Но жить так я уже не мог. Захотелось поучиться дышать как художнику и человеку. Что из этого получилось – не знаю. Ты видел мои последние работы 1972–1973 годов.

В Москве продолжают открываться выставки. Была выставка 162-х человек. На мой взгляд, странно, очень много скверного сюрреализма, да попытка приблизиться к современному искусству. Удивительно то, что нет никакого внимания к тем достижениям культуры, которые русские всегда имели. Запад кормится тем, что у нас было в 20-е годы, а сегодня русские даже не обращают внимания на то, что лежит под ногами. Ну, это долгий разговор. Я думаю, что это факт социальный и художник что-то большее, чем время. Даже то, что ты мне прислал, а это хороший образец Европы, старик, мне очень не понравилось. Я даже не мог понять, кто сделал это сочинение, мужчина или женщина, и все высосано из пальца. Вкусы буржуа не меняются ни в какое время.

Старик, ты учи язык! Это тебе поможет лучше изучить культуру Франции. Ты узнаешь о той русской культуре, которая переехала в Европу в начале века, а это ведь очень и очень много. Это поможет в работе.

Сердечный привет Анне. Я ее помню. Она очень хорошая. Жаль не был на твоей свадьбе. Побывал бы – удивил бы твоих французских родственников. Очень рад за тебя – она хорошая баба.

Большой привет Коренгольдам. Если они будут в Москве, то пускай зайдут. Алику – он замечательный композитор – поклон. Я с ним познакомился у Володи Янкилевского и был на его концерте. Вот кто важный, наверное, так это Володя Максимов! Увидишь его так и скажи от Эда и Женьки, он ведь меня знает давно, помнит ли?

Дай Бог, старина, увидимся, а если невмоготу этот рай, то, конечно, надо возвращаться. Тебя целует Галя. Мы очень огорчились, что с тобой не попрощались, но ведь не умерли, значит встретимся! Крепко тебя целую, конечно, люблю и вспоминаю. Храни тебя Бог.

2

Старина, Эд, здравствуй родной!

Не написал сразу, потому что на каком-то вокзале посеял «все адреса», и твой получил от Бори Мышкова на днях.

Начну по-порядку. 2 мая, с пустым китайским чемоданом и в потертом пиджаке, я спустился в Европу, сразу ошеломившую меня невиданной показухой и богатством. И приземлился в неведомом краю, где все наоборот. Слава Богу, я не ночевал на улице, а в мягкой постели в обнимку с Анной. Назавтра я как угорелый австралийский дикарь блуждал в потемках огромного, совершенно азиатского города. Затем нас затащили к венцу в русскую церковь попа Алексея Князева. Был пост, но епископ Георгий, бывший военный летчик 14-го года и совершенно святой человек, разрешил венчание «в порядке исключения». 9 июля в церковь собралась толпа «родных и знакомых», нас поставили под венцы, и я зарыдал! Мне стало страшно. Я был совсем один в кругу чужих и чуждых мне людей. Вечером весь нарядный народ собрался у знакомой бабы с садиком. Там я нажрался как свинья и повалился с попом Алексеем под куст.

После свадьбы наступили постные деньки с авоськой. До отъезда на юг, где постоянно живут родители Анны, я разыскал в Париже кучку русских старичков, давно застрявших в искусстве. Они сразу напугали меня «невероятными трудностями», но я хорохорился и сказал, что у меня их не будет! По прошествии трех месяцев «туризма» я засел красить и написал штук 20 картин среднего размера, потому что 50 отборных картин оставил в Москве, на попечении Ольги Анатольевны Серебряной, не смог их выкупить у государства!

А 15 сентября меня начали бить по морде и в шею! Знаменитый галерейщик Жервис, с которым меня свели, лукаво похвалил мои произведения и отфутболил к Дине Верни, которая «занимается русскими художниками». Мое нежное сердце не вынесло грубости, я начал хандрить. После трех заходов с улицы в галерею Флинкера, Факетти и той же Дины Верни, где меня принимали как ненормального, у меня началась черная меланхолия.

Эд, ты меня знаешь как облупленного. Работаю я много и буду работать, потому что рисование лечит мою жизнь, но как его сдать людям – вот проклятый вопрос! Как сдать «русское искусство»?

Эта совершенно для меня непосильная задача камнем лежит на душе, и чувствую, что один с ней не справлюсь.

Совсем на днях увидел Женю Терновского. Он от меня шарахнулся как от прокаженного, и не узнал, и перепутал. Потом кое-как объяснились, он успокоился и убежал с тетрадкой под мышкой.

Хожу на курсы, учу французский. Язык не лезет в старые мозги, но мало-помалу начинаю строить фразы по магазинам и музеям.

Выставок тьма и потемки, но ничего путного, никаких взлетов. Серость, духовное убожество и показуха. Потом, страшная мешанина от букетов с улицы Горького и дурацких кошек, до наглого «минимализма», где на большом холсте стоит одна точка карандашом и объяснительный текст автора!

В Париже с особой остротой я обнаружил разницу устремлений «московского художества», которое справедливо упрекают в провинциальности и отсталости, и работу местных артистов. Наши сверстники занимаются совсем иным искусством. Например, «абстрактивизм» Немухина здесь изжил себя двадцать лет назад и на сцену явились «фигуративисты» с символическим лицом «арт-нуво» начала века, которых у нас нет. Михайло Шемякин, выставку которого я видел в Париже, попадает в эту струю и хорошо кормится. А других я не вижу, ни «тут», ни «там». Очень много «гиперреализма», но лучшего качества, чем у Булатова или Жилинского.