— Это не синяк, а красняк.
— Корова не бодает, а рогает.
Леночка Лозовская (четырех с половиною лет), увидя утят, воскликнула:
— Мама, утки утьком идут!
— Гуськом.
— Нет, гуси — гуськом, а утки — утьком.
В тех взрослых, которые окружают ребенка, он, естественно, видит непогрешимых учителей языка. Он учится у них с младенческих лет, старательно копируя их речь.
Но тем разительнее тот строгий контроль, которому он эту речь подвергает.
Услышав, например, что бабушка сказала кому-то: «Ты тогда еще под стол пешком ходил», внучка перебивает ее язвительным смехом:
— Разве под стол на извозчиках ездят?
Когда же бабушка сказала однажды, что вот скоро и праздник придет, внучка возразила, смеясь:
— Разве у праздника — ножки?
Этот вопрос о ножках задают очень многие дети, полемизируя таким образом с нашим метафорическим истолкованием слова «идти».
Слишком широкое и многообразное применение слова «ходить» то и дело сбивает малышей с толку.
Мать приказала ребятам запереть за нею дверь на крючок и никого не впускать, «так как, — пояснила она, — по городу ходит скарлатина».
В отсутствие матери кто-то долго стучался к ним в дверь.
— Приходила скарлатина, но мы не впустили.
Правда, в конце концов у детей создается привычка к нашим «взрослым» идиомам и метафорам, но эта привычка вырабатывается не слишком-то скоро, и любопытно следить за различными стадиями ее возникновения и роста. Приведу один очень характерный пример. В семье заговорили о новой квартире, и кто-то сказал, что ее окна выходят во двор. Пятилетний Гаврик счел необходимым заметить, что окна из-за отсутствия ножек не могут ходить по дворам. Но произнес он это свое возражение без всякой запальчивости, и было видно, что для него наступил тот период языкового развития, когда дети начинают примиряться с метафоричностью наших «взрослых» речей. Этот период, насколько мне удалось заметить, у нормальных детей начинается на шестом году жизни и заканчивается на восьмом или девятом. А у трехлетних и четырехлетних детей такой привычки нет и в зародыше. Логика этих рационалистов всегда беспощадна. Их правила не знают исключений. Всякая словесная вольность кажется им своеволием.
Скажешь, например, в разговоре:
— Я этому до смерти рад.
И услышишь укоризненный вопрос:
— Почему же ты не умираешь?
Ребенок и здесь, как всегда, стоит на страже правильности и чистоты русской речи, требуя, чтобы она соответствовала подлинным фактам реальной действительности (в той мере, в какой эта действительность доступна ему).
Бабушка сказала при внучке:
— А дождь так и жарит с утра.
Внучка, четырехлетняя Таня, тотчас же стала внушать ей учительным голосом:
— Дождь не жарит, а просто падает с неба. А ты жаришь котлету мне.
Дети вообще буквалисты. Каждое слово имеет для них лишь один-единственный, прямой и отчетливый смысл — и не только слово, но порою целая фраза, и, когда, например, отец говорит угрожающе: «Покричи у меня еще!» — сын принимает эту угрозу за просьбу и добросовестно усиливает крик.
— Черт знает что творится у нас в магазине, — сказала продавщица, вернувшись с работы.
— Что же там творится? — спросил я.
Ее сын, лет пяти, ответил наставительно:
— Вам же сказали, что черт знает, а мама разве черт? Она не знает.
Отец как-то сказал, что шоколадную плитку нужно отложить на черный день, когда не будет другого сладкого. Трехлетняя дочка решила, что день будет черного цвета, и очень долго и нетерпеливо ждала, когда же придет этот день.
Четырехлетняя Светлана спросила у матери, скоро ли наступит лето.
— Скоро. Ты и оглянуться не успеешь.
Светлана стала как-то странно вертеться.
— Я оглядываюсь, оглядываюсь, а лета все нету.
ПРОТИВ МЕТАФОР
Тут все дело в том, что мы, взрослые, если можно так выразиться, мыслим словами, словесными формулами, а маленькие дети — вещами, предметами предметного мира. Их мысль на первых порах связана только с конкретными образами. Потому-то они так горячо возражают против наших аллегорий и метафор.
Спрашивает, например, одна женщина у своей Наташи, четырех с половиною лет:
— Не скажешь ли ты мне, как понять, когда говорят, что один человек хочет другого в ложке воды утопить?
— Что ты? В какой ложке?! Что это? Скажи еще раз.
Мать повторяет.
— Это не может быть! — возражает Наташа. — Никогда не может быть!
И тут же демонстрирует всю фактическую невозможность такого поступка: схватывает ложку и быстро кладет ее на пол.
— Смотри, вот я!
Становится на ложку.
— Ну, топи меня. Человек не поместится… весь сверху будет… Ну вот, смотри… нога больше ложки…
И выражает презрение к подобным оборотам «взрослой» речи, искажающим реальную действительность:
— Но хочу я про это… Глупости какие-то…[27]
«Пришел Иван домой, а лягушка и спрашивает: „Что это ты голову повесил?“»
Игорь так и представил себе, что снял Иван голову и повесил на гвоздик.
Иные дети, наделенные юмором, нередко притворяются для шутки, что не могут понять те или иные идиомы нашей речи, дабы принудить нас к более строгому соблюдению правил, которые мы сами дали им.
Пожалуешься, например, при ребенке:
— У меня сегодня ужасно трещит голова!
А ребенок насмешливо спросит:
— Почему же не слышно треска?
И тем подчеркнет свое отрицательное отношение к странной (для него) манере взрослых выражать свои мысли метафорами, столь далекими от подлинных реальностей жизни.
Дети-юмористы часто придираются даже к понятным словам, чтобы поставить нам в вину их «неточность».
Мать зовет свою трехлетнюю Киру к себе под одеяло «поласкаться» и слышит иронический вопрос:
— Разве мама полоскательная чашка?
Мать говорит дочери после долгой разлуки:
— Как ты похудела, Надюша. Один нос остался.
— А разве, мама, раньше у меня два носа было? — иронически возражает четырехлетняя дочь.
Сердитый отец говорит четырехлетнему сыну:
— Чтобы этого у меня и в заводе не было!
Сын отвечает рассудительным голосом:
— Но ведь здесь не завод, а квартира.
Услышав, что женщина упала в обморок, ребенок саркастически спрашивает:
— А кто ее оттудова вынул?
Играя с Жоржем оловянными солдатиками, я сказал про одного из них, что он будет стоять на часах. Жорж схватил солдатика и со смехом помчался туда, где висели стенные часы, хотя ему было отлично известно, что такое «стоять на часах».
Впрочем, такая полемика с нашей «взрослой» речью не всегда производится в шутку. Я знаю пятилетнюю девочку, которая краснеет от гнева, когда при ней говорят о баранках.
— Почему ты называешь их баранками? Они не из барана, а из булки.
Требуя от взрослых точной и недвусмысленной речи, ребенок иногда ополчается на те привычные формулы вежливости, которыми мы пользуемся автоматически, не вникая в их подлинный смысл.
Дядя дал Леше и Бобе по бублику.
Леша. Спасибо.
Дядя. Не стоит.
Боба молчит и не выражает никакой благодарности.
Леша. Боба, что же ты не скажешь спасибо?
Боба. Да ведь дядя сказал: не стоит.
Чаще всего эта детская критика вызвана искренним непониманием нашего отношения к слову.
Ребенок, которого мы сами приучили к тому, что в каждом корне данного слова есть отчетливый смысл, не может простить нам «бессмыслиц», которые мы вводим в нашу речь.
Когда он слышит слово «близорукий», он спрашивает, при чем же тут руки, и доказывает, что нужно говорить близоглазый.
— И почему кормилица? Надо поилица. Ведь не котлетами же будет она нашего Зёзьку кормить!
— И почему перчатки? Надо пальчатки.
— Мама, вот ты говоришь, что сосульки нельзя сосать. Зачем же их назвали сосульками?
Иногда ребенок протестует не против смысла, а против фонетики данного слова. Писатель Н.Прянишников сообщает мне из Уральска про тамошнюю четырехлетнюю девочку, которая с возмущением узнала, что имя нарисованного в книжке человека — Шекспир. Она даже отказалась повторить это имя:
— Так дядей не зовут, а только службу!
Должно быть, слово Шекспир прозвучало для нее как Сельмаш, Мосгаз, Детгиз и т. д.
Замечательно, что даже малыши, еще не умеющие связно излагать свои мысли, и те заявляют протест против сбивчивости и неясности наших речей.
Говорю Вове (пятнадцати с половиной месяцев):
— Вот наденем носочки и пойдем гулять.
Он не дает мне надеть их и, протягивая к ним руки, повторяет: «Носоки, носоки». Я не понимаю, в чем дело, и думаю, что он не хочет одеваться. Но он хватает у меня носки, прикладывает их к носу, громко смеется и опять повторяет: «Носоки, носоки», указывая этим, что, по его убеждению, носочками не могут называться предметы, которые не имеют касательства к носу. Он так мал, что даже не может выразить эту мысль при помощи слов, но мимика его не оставляет сомнений, что он считает глубоко неправильным то несоответствие между названием и вещью, которое в данном случае допущено нами. Таким образом, еще почти бессловесный, он уже выступает с полемикой против нашего отношения к слову.
