Бешеная злоба охватила меня.
— Тебе очень нравится это занятие, сукин сын? — спросил я, лязгнув зубами от ярости.
— Какое? — прошелестели его узкие, синеватые губы.
— Это! С карандашом…
— Я выполняю служебные обязанности.
— И твоя служба тебе, конечно, тоже нравится?
— Не особенно. А все же она лучше, чем ишачить в колхозе или стоять вот в таком ящике. Теломехаников у нас ценят.
— Почему ты называешь себя теломехаником? Ты палач… палач!..
— У нас палачей нету. Есть только теломеханики.
— Которые пытают и казнят?
— У нас нет пыток и казней.
— А этот гроб и расстрелы, что такое?
— Методы физического воздействия на подследственных и приведение приговоров в исполнение…
Этот короткий разговор отнял у меня много моих слабеющих сил. Я закрыл глаза, погружаясь в дремоту, но в то же мгновение опять ощутил уколы карандаша. Тихий, шелестящий голос палача опять завел свое монотонное:
— Не спать… не спать…
Голосом он убаюкивал меня, а карандашом будил.
Огонь ярости мгновенно вспыхнул где-то глубоко в моей груди, пересиливая боль и усталость. Я хрипло и дико закричал:
— Палач! Скотина! Долго ты будешь меня мучить?
Я ругался и оскорблял его всеми словами, какие только приходили мне в голову. Но его невозможно было оскорбить. Он спрятал карандаш в карман и спокойно наблюдал за мной дымчатым, равнодушным взглядом. Губы его тихо шелестели:
— Вот теперь ты не будешь спать! Ты проснулся… Тогда я плюнул ему в лицо. Плевок шлепнулся об его щеку и потек вниз к подбородку. Палач медленно стер его ладонью и прошептал недовольно:
— Чего плюешься, как верблюд? Теперь мне лишний раз умываться надо…
Он дежурил у моего шкафа всю ночь. Утром его сменил белобрысый мальчишка-сержант; в полдень пришел прилизанный субъект в форме, похожий на сельского парикмахера. Потом приходили другие. Их было много, а я… один.
Впрочем, на третьи или четвертые сутки я обнаружил, что у меня есть "соседка". В шкафу справа неожиданно начал рыдать и стонать женский голос. Часами доносился он до моих ушей, а потом умолк.
Охватившее меня чувство жалости к этой несчастной женщине увеличивало мои моральные и физические мучения. Онемение тела сменялось приступами резкой, острой боли. Наконец, она стала такой невыносимой и мучительной, что я заметался в шкафу, наваливаясь плечами и спиной на его стенки и пытаясь их сломать. Шкаф задрожал и слегка качнулся, но дальнейшие мои усилия не привели ни к чему. Гроб для живых людей был сделан прочно и его толстые, дубовые стенки были слишком крепки для моих слабых человеческих сил.
От этих усилий я потерял сознание. Очнувшись, не мог определить продолжительность моего обморока: минуты, часы или дни? Да и вообще, я еще до этого потерял счет времени и не знал сколько дней и ночей стою в шкафу. Мои мысли превратились в какой-то полубред.
Ног под собой я уже не чувствовал. В полубреду мне представлялось, будто ноги мои отрезали, а тело парит в воздухе. Голова была, как чужая — тяжелая и звенящая болью. Мне казалось, что на нее надели большую, лохматую и жаркую шапку, и она спуталась с моими волосами, приросла к коже. Мгновениями меня охватывало безудержное желание сбросить эту шапку и я пытался схватиться за голову руками, забывая, что они скованы.
От жары, боли и жажды слизистая оболочка рта, язык и губы потрескались и из ранок сочилась кровь. Это я ощущал по солоноватому вкусу во рту. Я стал высасывать и глотать кровь, и мне уже не так хотелось пить. Собственной кровью утолял я жажду…
После полубредовой ночи утром пришли Островерхов, Кравцов и человек в белом халате. Лицо последнего удивительно напоминало морду лошади: торчащие вверх и слегка в стороны острые уши, плоский приплюснутый нос с большими ноздрями, вывернутые толстые губы и длинная, угловатая нижняя челюсть.
Кравцов открыл дверь шкафа и вытащил меня из него. На ногах я стоять не мог и повалился на пол. Человек в халате опустился на колени рядом и, вынув из кармана резиновую трубку с наушниками, приложил ее к моей груди. Он слушал, как работают мои легкие и сердце и щупал пульс.
— Скажите, доктор, сможет он выдержать дольше? — спросил его Островерхов.
— Да! Только дайте ему поесть, — ответил человек в халате голосом, похожим на лошадиное ржанье.
Следователь кивнул головой Кравцову. Тот рывком приподнял меня, посадил на диван и вышел. Через несколько минут теломеханик вернулся с миской и ложкой. Он пододвинул к дивану стул, поставил на него миску, положил ложку и, сняв браслеты с моих рук, приказал вполголоса:
— Ешь!..
Медленно, с усилием, я потянулся, расправляя затекшие руки, и вскрикнул от приступа жгучей боли. Возобновившееся кровообращение вызвало боль и судороги во всем моем теле. Но они быстро прекратились и только под кожей всюду чувствовались зуд и покалывание, как будто там бегали тысячи мурашек.
— Ешь, — повторил Кравцов, указывая на миску. Там было немного жидкого супа. Я зачерпнул его ложкой и поднес ко рту, но рука моя дрожала и жидкость пролилась на колени. Тогда Кравцов, поддерживая мою голову рукой, взял у меня ложку, набрал ею супу и влил мне в рот. Теплое, соленое и слегка горьковатое варево, как огонь обожгло мой пересохший рот и ножом резнуло по горлу. Я застонал, закашлялся и прохрипел:
— Воды!..
Следователь мигнул теломеханику, и вдруг они вдвоем набросились на меня. Кравцов повалил меня на диван и своей широкой ладонью придавил мою голову к его обшивке. Островерхов зажал мне ноздри пальцами. Задыхаясь, я открыл рот. Следователь взял со стула миску и прямо из нее начал вливать суп мне в глотку. Я захлебывался, кашлял, но поневоле должен был глотать эту теплую, горьковато-соленую жижу, смешанную со слезами, катившимися по моим щекам.
Когда миска опустела, они перестали меня держать. Я лежал на диване и хрипел, хватая ртом воздух, как рыба, выброшенная на берег. Склонившись ко мне, Островерхов хохотал и спрашивал:
— Ну, как понравился вам супчик, друг мой? Вкусный супец! Может быть, вам после обеда хочется водички? Хочется, мой милый?
Человек в халате смотрел на меня, почесывая ногтем большого пальца свою лошадиную челюсть и молча улыбаясь… Теломеханик щурил равнодушные дымчатые глаза… Следователь захлебывался смехом.
Хриплым дрожащим голосом умолял я палачей:
— Воды!.. Дайте мне воды!..
Островерхов снова мигнул Кравцову. Теломеханик молча принес полный стакан воды и поставил передо мной на стул. Она была такая чудесная: чистая, прозрачная и, вероятно, холодная. Жадно, обеими руками, потянулся я к этому соблазняющему и драгоценному стакану, но Кравцов схватил меня за руки. Островерхов, как бы не слыша моих молений о воде, спрашивал ухмыляясь:
— Хотите водички, дрожайший мой? Хотите? Целый стакан! Но только за полное признание. И за список…
Предложение было необычайно соблазнительным, но у меня еще сохранились жалкие остатки силы воли.
— Н-нет! — простонал я.
Следователь досадливо сморщился, взял стакан со стула и обратился к человеку в халате:
— Ваше мнение, доктор? Дать ему воды?
Тот отрицательно покачал головой.
Я убедился, что они не дадут мне пить, и отчаяние увеличило мои силы. Отбросив в сторону Кравцова, я как зверь бросился на Островерхова, пытаясь отнять у него воду. Одно мгновение я был близок к цели. Мои пальцы уже скользнули по тонкому граненому стеклу, но следователь уронил стакан. Он разбился и небольшая лужа растеклась по полу. Я упал на пол и пополз, изо всех сил стараясь дотянуться языком до этой лужицы. Но сухие доски пола быстро впитали воду и мой язык коснулся лишь мокрого дерева.
Я заплакал. Впервые за все время этой чудовищной пытки. Мне так жаль было пролитой следователем воды! И как ненавидел я его в этот момент! С каким наслаждением вцепился бы я руками в его мясистое горло или бил без конца по желтоватому потному черепу! Но у меня не было ни возможности, ни сил для этого. Лежа на полу, я захлебывался слезами и сознание мое медленно уплывало…От обморока очнулся я опять в своем проклятом гробу. Не было конца пытке, и я в отчаянии воззвал к Богу:
Помилуй меня, Боже мой! И пошли мне смерть!..
В первые дни стойки я часто молился, просил Бога избавить меня от страданий, и молитва доставляла мне некоторое облегчение. Теперь же никаких надежд у меня не оставалось и я жаждал одного: смерти…
У меня начались галлюцинации. Главное место в них занимали вода и огонь.
…Вот на ковре над диваном зашевелились черви… Масса червей… Они расползлись по всей комнате и вдруг превратились в струи воды… Я хочу броситься в эти струи, но едва прикоснулся к ним, как они запрыгали вокруг меня языками пламени…
…Мать пришла ко мне. Она с плачем протягивает мне большую чашу с водой… Я хватаю ее и жадно пью, но в мое горло льется огненная струя…
