В резиновых сапогах ужасно жарко, к телу прилипли футболка и штаны, я стараюсь не шевелиться, работают только руки. Пар валит мне прямо в лицо, подо мной небольшой отсек, в котором кипит красная, как кровь, вода, кипит враждебно и зло, ткань продолжает крутиться. Все тянется бесконечно долго.
Редкие перекуры в такие моменты – просто счастье. Жадно вдыхая холодный воздух с сигаретным дымом, я ловлю каждой клеткой тела этот чистый живительный воздух. Долго стоять на улице нельзя, сделав несколько затяжек, я возвращаюсь в этот влажный, заполненный паром и шумом ад. Ткань крутится и словно гипнотизирует меня, я уже ничего не вижу и не слышу, есть только это постоянное движение по кругу, только оно и ничего больше, весь мой мир сосредоточен в этой точке вселенной. Движение есть жизнь, но здесь, мне кажется, нет ничего, кроме движения именно этого куска тряпки. Бордовые сгустки крови спешат вниз по ее неровному телу, догоняя друг друга, но не успевают упасть в кипящий котел и раствориться в нем, их постоянно тянет назад, чтобы через секунду они вновь попробовали совершить дерзкую попытку вырваться из этого круговорота.
* * *
– Знаешь, – произнес я, – я сейчас вспомнил кое о чем и подумал: почему никто не догадается дать людям возможность работать более или менее свободно?
М. устало нахмурила лоб.
– Что ты имеешь в виду?
– Сейчас объясню. Иногда, когда наши начальники по какой-то причине отсутствуют, ничего не меняется, все идет своим чередом, но в более свободном режиме. Все знают, какую работу нужно выполнить, и делают ее также, но без лишнего напряжения. Я это заметил и на своих прошлых местах работы: когда ты один, ты берешь всю ответственность на себя и знаешь, что все зависит только от тебя, это дисциплинирует и в то же время придает тебе некую значимость, появляется желание работать не потому, что на тебя смотрит «большой брат», а потому что это твоя работа, и, кроме тебя, ее никто не сделает. Здесь также, все это знают, и сплоченность коллектива чувствуется больше в отсутствие начальников, нежели когда они неустанно следят за всем процессом работы, пытаются контролировать, тем самым внося волнение и напряженность в рабочий процесс.
М. слушала внимательно, но непонятно было, как она относится к сказанному. Учитывая особенности ее работы, я подумал, что ни о какой свободе там не идет речи, так что решил не уточнять, а просто продолжил.
Записки из дневника:
13 октября 20.. г.
Счастливое прошлое.
Старожилы часто вспоминают работу в старом здании театра, когда не было такого жесткого контроля над работниками, и некоторые художники, как это часто принято у нас в стране, не имевшие своего угла, могли месяцами жить в цехах, устраивая себе ночлежки в комнатах, отведенных для хранения красок и других материалов.
Много я слышал комических и драматических историй о том, как в цеху запросто кормили кошек, приходивших с улицы, уже хорошо знавших это место и любивших его, как временный приют от недружелюбной улицы; как люди готовили еду на всех работников – выбирали дежурного на несколько дней, и он должен был, учитывая пожелания коллег, готовить; как в одной из комнат долгое время жила семья двух художников; как в летнее время, в отсутствие работы, люди загорали на крыше здания, стирали белье и затем сушили его во дворе, как пили чай в небольшом саду, прилегавшем к зданию старого цеха.
Слушая эти воспоминания, мне всегда представляется хорошая, дружная семья, как в старых фильмах, или же большая коммунальная квартира, в лучших традициях советского прошлого, где каждый человек был частью коллектива и участвовал в его жизни на равных правах со всеми. Вспоминаются ерофеевские «пресловутые индивидуальные графики», когда речь заходила о том, кому сегодня варить борщ в большой кастрюле или делать салат на семерых человек, довлатовские рабочие кочегарок, когда рассказывали о филологах и инженерах, волею судьбы попавших сюда и вынужденных отмывать ведра от краски, монологи Жванецкого о жителях Одессы. Вспоминаются и рассказы моей бабушки о том, как все соседи только что отстроенного и сданного в эксплуатацию нового «сталинского» дома высыпали на улицу в солнечный летний день, как играли в домино мужики под молодой липой, раскинувшей свои ветви над закрытым двориком, пока жены их развешивали белье на веревках, готовили обед, а из открытых окон квартир, выходивших во двор валил густой белый пар, звучал вальс «Утомленное солнце», раздавались крики и смех, как играли маленькие дети в песочнице у сараев с дровами, цвела яблоня, и сытые коты спали в тени. Я вырос в этом дворе и всегда ярко представлял себе этот быт, который мне не суждено было застать, и теперь, когда я приезжаю в свой город, захожу в свой двор, вижу спиленную липу, покосившиеся сараи и машины новых жильцов, мне всегда сковывает сердце от осознания того, что все это уже никогда не повторится.
Эти воспоминания всегда создают теплую атмосферу, и все работники, словно объединившись на минутку, забыв распри и оставив неотложные дела, начинают наперебой припоминать моменты прошлой жизни, хвалить то чудесное время и жалеть о том, что сейчас все уже далеко не так. Конечно, новое, чистое и светлое здание, наверное, лучше прежнего, и новые порядки, наверное, более правильные с точки зрения законодательства, но все эти благие намерения отняли у людей свободу и право жить и работать так, как они хотят, и так, как им было удобно, исчезло удовольствие, приносимое работой, и радость от ее выполнения, исчезло все то светлое и доброе, что обычно появляется в коллективе людей, когда они сами могут управлять собой внутри своего сообщества и мирно уживаться в нем. Теперь все чисто, все блестит и сверкает, нет больше кошек, никто не может остаться в театре ночевать, никто не готовит еду, и в строго отведенное для обеда время все идут в столовую, но от всего этого несет неотвратимостью, холодом ярко освещенных искусственным светом люминесцентных ламп коридоров морга.
* * *
– Ты рассуждаешь как максималист, – подводит итог под моим рассказом М„– невозможно, чтобы так было постоянно, и уж тем более, чтобы подобный метод был внедрен на уровне закона. Начальники нужны в любом случае.
– Я и не говорю о том, чтобы их не было, но, во всяком случае, следует дать рабочим больше автономии, а не считать нас всех рабами, и как только мы оказываемся обременены трудовым договором – закабалять нас. Конечно, нужно признать, что головой теперь стараются думать все меньше людей, и это позволяет создавать эти идиотские правила поведения. Много наблюдая за нашей жизнью в разных социальных областях, я все больше убеждаюсь, что население наше упорно не желает думать.
– Тут я не могу с тобой не согласиться, – со вздохом произнесла М. – Это особенность времени, и никуда мы от этого не денемся. Нужно хотя бы попытаться сохранить себя на фоне этой деградации, и не надеяться ни на какие чудеса.
Я вспомнил разговоры, которые ведутся у нас на работе, и меня охватила такая жуткая тоска, что даже стало не по себе. А ведь огромный пласт населения так и живет всю жизнь, не зная ничего и даже не желая знать. Я взял прослойку образованных людей, живущих в центральной части страны и работающих в центре столицы, и они, эти самые люди, ничего не хотят обсуждать, кроме своих собственных семейных проблем и насущных дел. Им нет никакого интереса до литературы, кинематографа, настоящего театра или музыки. Я отдаю себе отчет в том, что невозможно, чтобы все читали Пруста, Сартра и Камю и потом обсуждали прочитанное, подметая улицы или продавая огурцы на рынке, но мне бы хотелось, чтобы то, что мы называем культурой, и все, что вмещает в себя это обширное понятие, хоть иногда отражалось гулким этом в темных коридорах сознания моего народа.
Записки из дневника:
6 сентября 20.. г.
Сталь и плоть.
Шум и крики, как и всегда в этом помещении. Я притаился в стороне за большим ящиком, который только что красил в синий цвет. Мне интересно наблюдать за тем, как работают другие люди, тем более что здесь, если уж работа есть, то она в прямом смысле слова – кипит. Стоит оглушающий грохот: это падают на бетонный пол железные трубы, это стучит молоток по заевшим петлям, это режут большие листы железа. Невозможно привыкнуть к этим резким, насквозь прокалывающим твою голову звукам, от них бегут мурашки по коже, и хочется поскорее уйти подальше от этого холодного железного кошмара. Несмотря на это, я не видел здесь ни одного человека, который бы работал в наушниках, они здесь есть, висят по стенам.
Есть что-то обреченное в этом свойстве людей привыкать ко всему, как бы с ними ни играли жизненные обстоятельства. Наша история очень хорошо показала, что человеческая жизнь и уж тем более здоровье какого-то там человека или группы людей ничего не стоят. У нас в стране счет шел всегда на тысячи.
