Ознакомительная версия.
Оказалось, что я очень долго шел именно к этому. Всегда понимал, что в части сиротства в благотворительной сфере нужно ставить перед собой самые амбициозные задачи и менять ситуацию системно. Действовать через изменение мировоззрения общества, через просвещение, через привлечение людей к этой проблеме и их объединение. Кстати, название фонда тоже возникло случайно, само по себе. В добре, в благотворительности заложена совершенно особая арифметика, не математическая. Здесь 1 + 1 – это не 2, это гораздо больше.
Для меня создание фонда – это попытка вовлечь людей в решение проблемы сиротства. И чем больше добрых дел мы делаем все вместе, тем больше положительной энергии возникает вокруг нас, в целом мире. И тем счастливее становимся мы сами.
Роман Авдеев, основатель фонда «Арифметика добра», отец 23 детей, в том числе 17 приемных
Моя сестренка! Берем и бежим!
Диана Машкова, руководитель клуба «Азбука приемной семьи» фонда «Арифметика добра», писатель, журналист, мама четверых детей, трое из которых приемные.
Первый приемный ребенок появился в нашей семье в 2013 году. К тому времени мы с Денисом были женаты уже 17 лет, а кровной дочке Нэлле исполнилось 14. К усыновлению мы готовились долго. Давным-давно решили для себя, что у нас обязательно будут приемные дети – понимали, что без семьи ребенку в нашем мире практически невозможно выжить. Но сделать первый шаг оказалось сложно. Мешали внутренние проблемы: страх не справиться, неуверенность в своих силах, банальные бытовые трудности – сначала нужно было самим повзрослеть, заработать на жизнь, обзавестись жильем, а потом уже принимать на себя ответственность за детей-сирот.
В 2002 году, после защиты кандидатской диссертации, я оставила работу преподавателя, за которую в то время платили неприлично мало, и мы с семьей переехали из Казани в Москву. Переезд оказался многоэтапным. Сначала перебралась я. Начала работать переводчиком у британских журналистов из Daily Telegraph, которые делали специальное приложение к газете об инвестиционной привлекательности России. Стала в день зарабатывать больше, чем мне платили за месяц работы в вузе. Сняла комнату. Через некоторое время следом за мной приехал в Москву Денис. Он, уже состоявшийся специалист, тоже легко нашел работу в своей сфере, в области телекоммуникаций. Еще через несколько месяцев мы смогли наконец снять квартиру и забрать Нэллу. Ей тогда было три годика. Со всеми этими переездами так вышло, что около полугода нам с ребенком пришлось жить в разных городах – мы в Москве, она в Казани, с бабушками-дедушками. Это был самый тяжелый период в нашей жизни. Конечно, мы с мужем ездили в Казань каждые выходные, но совместные субботы-воскресенья не заменяли полноценной семьи, да и прощания с ребенком каждую неделю убивали. Думаю, тот опыт разлуки стал дополнительным стимулом к тому, чтобы усыновить ребенка. Мы на собственной шкуре ощутили, насколько это противоестественно и болезненно, когда родители и дети не могут быть вместе. Мир маленького ребенка – это его мама и папа. Если значимых взрослых нет рядом, почва моментально вылетает из-под ног.
Прекрасно помню свою собственную детскую привязанность к маме. Стоило ей исчезнуть из поля зрения, как тут же появлялись тревога и страх. Из-за вынужденной разлуки с мамой – пусть всего лишь на день – я ненавидела детский сад. Всегда воспринимала это заведение как самое отвратительное место на Земле. Причина ненависти была еще и в том, что дети без родителей моментально превращались в безвольные объекты манипуляций взрослых. Воспитателям было неинтересно налаживать контакт с нами, искать подход, зато ничего не стоило прилюдно унизить, принудить, наказать. Конечно, не все малыши реагировали болезненно на такое положение дел, кто-то и дома не знал другого обращения, но для меня подобное отношение взрослых было катастрофой. Когда мама приводила меня в группу, я вставала у входной двери, спиной к воспитателям и минимум до обеда лила слезы, кричала: «Мама Неля! Папа Вова!» Было по-настоящему больно оттого, что родители, зная, как я ненавижу детсад, снова оставили меня там. В три годика мне повезло – мама забеременела моим младшим братом, и, пользуясь тем, что ей теперь не нужно ходить на работу, я радостно забросила детский сад. После выхода из декрета мама стала все чаще брать меня с собой в институт, где преподавала химию. Вот там мне нравилось. Студенты со мной общались, лаборанты играли, преподаватели во время «окон» водили в столовую и институтский музей. Это была настоящая жизнь. А детский сад навсегда остался в памяти синонимом страха и ужаса. До сих пор не переношу организаций, в которых человек, не важно, большой или маленький, становится всего лишь объектом. Детский дом по своему укладу, по самой структуре – худшее из подобных учреждений. Там все прописано и продумано так, что ребенку остается только подчиняться. Нет значимого взрослого, ни с кем не возникает прочной привязанности, а вот воля, самостоятельность и собственные желания подавляются очень быстро. Семейный ребенок всегда может рассчитывать на понимание и защиту родителей, а сирота без мамы и папы со своими «капризами» не нужен никому. Он обязан быть абсолютно безволен, удобен в обращении, в противном случае система автоматически будет его ломать.
Первое столкновение с детским домом произошло в нашей семье в 2006 году. Мы с Денисом в компании моих коллег приехали туда как волонтеры на генеральную уборку. Детей на этот день куда-то увезли. Мы помыли окна, полы, стены, привели в порядок участок. Закончилось мероприятие пикником во дворе, на котором присутствовали несколько человек из администрации учреждения. Мы с мужем постарались войти в доверие к директору, сказали, что хотели бы и дальше помогать. А примерно через полгода общения – что-то купить, привезти, починить – признались, что планируем усыновить одного или двух детей. «По блату» нас с мужем провели в группы. Из многих детей мы оба почему-то сразу признали «своей» пятилетнюю девочку Дашу. Договорились с директором о встрече с ней и в следующий раз приехали уже для знакомства.
Момент первой встречи с ребенком – это всегда волнительно. Я боялась сделать или сказать что-то не то, напугать, разочаровать. Хотя Даша оказалась общительной девочкой, непугливой. Было такое ощущение, что новые люди для нее вовсе не редкость. Скорее всего взрослых, которые мелькали перед глазами, появлялись и потом пропадали, в жизни ребенка хватало. Мы поиграли, полистали книжку с картинками, и тут воспитательница, не дожидаясь, когда Даша вернется в группу, задала нам вопрос: «И чего вы хотите? К Даше уже ходят. На выходные берут домой». Об этом нас никто не предупредил. Да и возраст у девочки был еще слишком маленький для гостевого общения. Пять лет – не десять и не пятнадцать, ребенок еще не в состоянии понять, почему каждый раз его возвращают из дома в учреждение, словно отказываются снова и снова. «Вообще-то мы хотели удочерить», – ответила я. «У нее уже есть семья. А про гепатит вы тоже не знаете? Свой ребенок же у вас есть. Заразится!» Я что-то пролепетала про лечение, про меры предосторожности. Мы еще немного поиграли с Дашей, а потом пошли к директору. Но у нас на руках не было заключения о возможности быть усыновителями, мы только начали собирать документы, поэтому ни медицинских карт, ни других бумаг показать нам не могли. В итоге мы просто испугались. И гепатита, о котором тогда ничего еще толком не знали, и существующей у ребенка привязанности – а вдруг сделаем хуже, навредим? Жаль, в те годы не было школ приемных родителей, и мы по незнанию совершили большую ошибку: бросились с места в карьер. Кроме желания помочь ребенку вырасти, у нас не было ничего. Ни знаний, ни подготовки, ни опыта общения с усыновителями или приемными родителями, ни даже пройденных медицинских и прочих комиссий. За плечами был один-единственный визит в опеку по месту жительства, который не внушал никаких надежд.
Начался разговор со специалистом опеки с вопроса: «А у самих что, никак не получается?» Мы с мужем даже не сразу поняли, о чем речь. «Забеременеть сколько лет уже не можете?» Сотрудница страшно удивилась, когда узнала, что не в этом дело и что кровная дочка у нас уже есть. Если примем такое решение, родим еще. Нам посоветовали заняться именно этим и не морочить людям голову. Поскольку мы все же пытались гнуть свою линию, дальше была лекция о «страшных болезнях» и «дурной наследственности» детей-сирот, а в конце: «Мое дело предупредить. Хотите – идите, собирайте бумаги. Только время зря потеряете».
В общем, наша первая попытка усыновить ребенка так ни к чему не привела. Мы просто были не готовы. Нужно было еще о многом подумать, многое узнать. С мифами о «дурных генах» и «страшных болезнях» тоже пришлось разбираться самостоятельно. Постепенно выяснили, что у подавляющего большинства детей в детских домах и домах ребенка стоит «задержка психического развития». Разобрались, откуда это берется. Оказалось, все очень просто – если младенец лишен привязанности, лежит туго запеленатый все время, его не берут на руки, не выкладывают на животик, не купают в ванной, очень скоро по своим умениям он будет сильно отличаться от малыша, растущего на маминых руках. Депривация в учреждении успешно делает свое дело. И можно спокойно ставить «умственную отсталость», «олигофрению в степени дебильности» и другие диагнозы. Ребенок старшего возраста находится в детском доме в постоянном стрессе, он занят выживанием, поэтому не может сосредоточиться на учебе, на своем развитии и, естественно, отстает. А педагогическая запущенность, в свою очередь, тоже нередко превращается в диагноз. В семье, при индивидуальном внимании к развитию ребенка, и ЗПР, и УО нередко удается снять. Что касается других заболеваний, генетических в том числе, они не реже встречаются и у «домашних» детей. Вопрос здесь только в компетенции и ресурсах родителей. По поводу «дурных генов» мы тоже со временем пришли к простым выводам. В формировании генетического кода нового человека участвуют не только мама-папа, но и бесчисленные родственники с обеих сторон. Предугадать, какая именно информация ляжет в основу личности, невозможно. Гарантировать, что есть семьи, в которых никогда не было алкоголиков, а были сплошь академики, тоже нельзя. Значит, еще большой вопрос, что намешано в каждом из нас.
Ознакомительная версия.
