Когда мы приземлились, зайдя на посадку с юга, дело шло к вечеру. Внизу виднелась белая полоса прибоя, отсекающая буйную зелень лесов от сверкающей синевы Атлантического океана. Пассажиры, сидевшие в проходе, отчаянно тянули шеи, пытаясь разглядеть разбросанный по берегу город. Белоснежные, похожие на кристаллы кварца, вырастали многоэтажные дома, зажатые между черно-полосатыми гранитными скалами с острыми вершинами, поросшими лесами mata Atlantica.[8] Более мягких очертаний склоны сплошь покрывала ржавчина хибар и хижин — трущобы въелись в них намертво, будто ракушки в днище корабля. Город был окружен водой, залив Гуанабара охватывал его со всех сторон. Картина напоминала Стамбул, Афины, а может, даже саму Атлантиду: древний белый город в синих водах Атлантики.
Из иллюминатора я увидела исполинскую статую Христа; раскинув руки, Христос парил над городом, окрашенный вечерней зарей. Уменьшенные картинки с рекламных буклетов и открыток, которые приходили на мою электронную почту — Сахарная голова, Копакабана и Христос, — теперь исчезли, скрылись за бесконечной цепью туманно-синих гор, растянувшихся вокруг города.
— Спящий великан, — прошептала из-за моего плеча пожилая женщина. — Так говорят индейцы.
Спящий великан… Он лениво дремал, раскинувшись в призрачной лагуне, Сахарная голова была всего-то его локтем, Корковадо — коленом согнутой ноги. За четыре года в Рио мне так и не удалось подыскать лучшего сравнения. Только индейцы, 60 тысяч лет прожившие в этом отдаленном уголке Земли, сумели, кажется, верно определить, что перед ними. Все прочие потуги описать или запечатлеть это место походили на скромные открыточки — жалкие, наспех изготовленные поделки, брошенные во время отступления; необузданный город обескуражил фотографов, привел в замешательство акул пера и отшвырнул живописцев назад к их натюрмортам и портретам.
Женщина, прикрыв глаза, поцеловала свой серебряный крест, и тут самолет вдруг нырнул в северную часть города, где высотные здания нависали над ржавой, покосившейся окраиной. Когда мы, дернувшись, спикировали на взлетную полосу, моя соседка поспешно захлопала в ладоши, подняв волну благодарных аплодисментов в салоне. Бразильцы повскакивали с мест и, толкаясь, стали пробиваться к выходу. Задние колеса самолета еще не успели коснуться покрытия, а местные уже выстроились в проходах — одни держат в руках неуместно громоздкие коробки с купленными электроприборами, другие — непослушных детей.
Возмущенные европейцы в ужасе взирали на то, как бесстыдно попираются устои их высокоразвитой культуры выхода из самолета в строгой очередности.
— Это же неправильно, — высказался сидящий впереди меня мужчина с североанглийским акцентом.
— Мало того, это нарушение правил безопасности, — неодобрительно добавила его чопорная супруга.
С окрестных мест донесся приглушенный ропот поддержки. Испанские стюардессы, еще даже не отстегнувшие ремни безопасности, сочувственно переглядывались и, глядя на пассажиров, слегка пожимали плечами. Их спокойные, остекленевшие взгляды наводили на мысль о прошлых неудачных попытках справиться со столь вопиющими нравами «третьего мира».
Наконец самолет, содрогнувшись, остановился. Я безуспешно пыталась вклиниться в поток бразильцев, пока надо мной не сжалилась грубоватого вида женщина в шелковой блузке с леопардовым узором и массивных золотых браслетах. Она никак не могла решиться, но в конце концов все же пропустила меня вперед с громким не то вздохом, не то рыком:
— Ой, ну идите уже…
Я поблагодарила Бога и американцев за то, что мне не нужно получать багаж. Все, что у меня с собой было, — ручная кладь: объемистый военный вещмешок германской армии времен Второй мировой войны. На нем красовался штамп «Ю-Би» — Über-клёвый, как расшифровал это мой приятель Джей. Он-то и купил для меня рюкзак перед самым отъездом. Это был щедрый подарок. Целых пять лет я разъезжала с его Ю-Би, к вящей зависти большинства друзей — никому из них никак не удавалось выбраться за пределы Лондона, не обременив себя здоровенным мусорным контейнером на колесах.
За неделю до моего отбытия Джей наконец раскрыл свои источники.
— Туристические рюкзаки — фигня, — заявил он, отшвыривая мой старый красный вещмешок с металлической ортопедической рамой и пристегивающейся сумочкой на молнии, после чего бросил мне изрядно поношенный Ю-Би.
Мы с Джеем давно дружили, но примерно за месяц до моего отъезда у нас вдруг начался странный и неожиданный роман — такое случается во время войны, когда перспектива скорой гибели или разлуки заставляет двоих преодолеть инерцию и признаться друг другу в своих чувствах. У меня так всегда. Одно время я даже начала подозревать себя в том, что это и есть подсознательный мотив моих путешествий — обзаводиться ухажерами. Осознавая, что я вот-вот исчезну, они вешались на меня гроздьями. Но, когда я возвращалась, так же массово от меня отлипали.
— Возможно, тебе бы стоило разок повременить с отъездом и посмотреть, что получится, — предложила моя подруга Скай, наблюдая, как я упаковываю и перепаковываю Ю-Би. Дело было в ее квартире в Баттерси, накануне моего отъезда.
— А с другой стороны, может, и не стоит, — всхлипнула Стефани, другая моя подруга, которая знала Джея так же давно, как и меня. — Он ведь бродяга — перекати-поле почище нее самой.
Скай (она в прошлом году прожила девять месяцев в Южной Африке) извлекла из переполненного Ю-Би пару ковбойских сапог и красный, в клепках, ремень «Дизель». Потрясая ими, она громко цокнула языком:
— Они не едут, дорогая.
Я уставилась на отвергнутые вещицы. В прошедшие полгода именно они были краеугольным камнем в моем прикиде «девчонка-ковбой».
— Ты серьезно?
Я умоляюще посмотрела на подругу, но Скай была непреклонна:
— Серьезно!
Я миновала пункт иммиграционного контроля и, поскольку багаж не получала, быстро прошла через пустынную таможенную зону. Мне казалось, что у выхода я попаду в столпотворение: торговцы и разносчики, зазывалы из гостиниц, настырные таксисты, может, даже очередь из нищих носильщиков — страна-то бедная. Но аэропорт был почти пуст. У выхода в зале прилетов околачивались несколько осоловелых представителей турфирм, держа картонки с надписями от руки. Женщины, скучающие за стойками прокатных компаний «Авис» и «Хертц», болтали, выпуская облачка сигаретного дыма из ярко-розовых, напомаженных в тон лаку на ногтях ртов.
Таксисты, собравшиеся вокруг металлической курительницы, взорвались хохотом. Один, подняв голову, взглянул на прибывших и что-то сказал, остальные закрутили головами, но спустя секунду возобновили беседу. Отсутствие интереса к горстке туристов, появившихся у выхода, было почти демонстративным.
Я на мгновение заколебалась, а потом, поняв, что никто ко мне подбегать не собирается, решительно направилась к ним.
— Такси? — спросила я.
Они обернулись.
— Санта-Тереза, — объявила я с твердым превосходством клиента и протянула одному из них клочок бумаги с адресом молодежной гостиницы.
Он изучил листок.
— Семьдесят реалов, — сказал таксист по-английски.
— Пятьдесят! — Торговаться мы умеем.
— Не-а… — Вернув мне листок, он отвернулся к своим товарищам.
— ОК. Семьдесят. — Я обреченно пожала плечами.
Водитель любезно заулыбался, бережно, как шикарную сумку от «Прада» (или как кусок собачьего дерьма), подхватил мой Ю-Би, и мы двинулись на автостоянку.
Из аэропорта Галеан мы выехали по гладкой, современной бетонной развязке. Вокруг фигурные подстриженные газоны, пальмы в горшках, отполированные до блеска дорожные знаки — все это было неотличимо от любого другого аэропорта в экономически развитых странах, пока мы не отъехали метров на пятьсот. Тут дорога превратилась в сущий кошмар с ямами и рытвинами. Кюветы были доверху забиты мусором, с обеих сторон теснились хибары и развалюхи. Это заставило меня задуматься: а к чему вообще страны «третьего мира» заморачиваются с «зонами роскоши» в радиусе пятисот метров вокруг международных аэропортов? Для кого они? Разве что для пассажиров, которые, делая пересадку, не покидают пределов аэропорта. Или для тех, кто добирается до аэропорта на вертолете… А может, они нужны, чтобы подготовить усталых путешественников к полной контрастов и неравенства жизни в Бразилии. Сейчас она такая, а вот уже совсем другая. Лично мне больше по душе грубоватая честность мумбайского аэропорта в Индии. Там вы приземляетесь в сотне метров от чьей-то кухни, и листовая жесть, служащая крышами лачуг, громыхает в воздушных потоках от винта каждого заходящего на посадку самолета. Я понимаю, это обидно, зато, по крайней мере, соответствует реальности.
