— Что тебе, мальчик?
— Пачку промокашек, — ответил я, протягивая рубль.
— Гм… Промокашки совсем дешевый товар. А тут у тебя большая деньга. Не купишь ли еще карандашей и книжек? Гляди! — протянул он книжку со слоном на обложке, — это про жаркую страну Индию. А вот эти две тоненьких пригодятся твоим старшим — про колхозы!
И передо мной на прилавок, до которого я доставал подбородком, шлепнулись две брошюрки с изображением животноводческих строений. А в руку мне дал три жёлтых граненых простых карандаша…
У меня язык онемел возразить ему, сказать: «Деньги не мои, учительницы, она поручила купить только промокашки!».
Очередь заворчала:
— Не стой, парень. Бери, что купил, не держи людей… Я поспешно схватил с прилавка навязанные те покупки вместе с пачкой промокашек, показавшейся жалкой, поспешил домой. Книжка со слоном на обложке оказалась рассказом Рабиндраната Тагора, и он увлек меня. А тетка спросила: «Откуда у меня это все?». Пришлось рассказать…
На следующее утро тетка вернула бумажный рубль учительнице, оставила меня в школе, а сама пошла объясняться с продавцом. Павел, узнав что я безотцовщина, что отец сгорел в огне того же Ишимского восстания, погиб, а не дался в руки расстрельной команде чоновцев, так вот, Павел сожалел и извинялся перед тёткой. Перед ней стоял уже «другой» Павел, которого тетка по старорежимной привычке именовала «приказчиком»… А перед односельчанами Павел, чтоб они забыли о его «белоповстанческом» прошлом, пытался казаться человеком с «чудинкой». Надел на долгие годы маску «шута горохового», каким выглядел в поздние свои годы. Такой он и в описанных Николаем Денисовым чудачествах своих. И писатель-земляк ничем не грешит против истины, наделяя образ позднего деда Павла «мефистофелевскими» чертами. Это живой человек, а не придуманный бутафорский Щукарь. В окрестностях, да на той же околице Окунева, которой далеко до подступов к преисподней, дед Павел изображается, кстати, и в новой поэме Николая Денисова «Змея на Солёном» в гротескном образе. И весь его «демонизм» — это лишь прикрытие подлинной натуры неординарного реального человека.
Заряды магнетизма земляков-окунёвцев сконцентрировались на шариках-кондукторах творческой машины трения уважаемого автора и при описании некоторых других персонажей данной книги. К примеру, герой рассказа «Ангар из камыша» — Саша Кузьмин.
Колорит таинственности, нестандартности, образ и характер этого персонажа вытекают из описания его жилья:
«Довольно ветхий с виду, но высокий, на подклетях, с таким же высоким крыльцом с перилами, дом Кузьминой Марьи выпирал углом в переулок, к озеру, а это было признаком того, что в доме непременно водятся черти и прочая дурная нечисть. Не случайно, конечно, в доме, соображал я, жилой была только первая половина — кухня-куть, где вздымалась богатырских размеров русская печь, полати под потолком, а под ними стояла железная кровать, застеленная, как во многих бедных жилищах села, спальным хламом — телогрейками, рваными полушубками, дерюжками. Горница была заколочена крест-накрест двумя тяжелыми плахами. И не отапливалась. Вот тут-то, в горнице, и бесновалась, говорили, нечистая сила, едва только наступала полночь, 12 часов. Сами собой начинали плясать ухваты, сковородники, ерзать столы, шевелиться вёдра, глиняные горшки и кринки, летать под потолком сковородки…».
Образ старшего из братьев — Кузьмина Саши нарисован автором довольно обаятельно. Саша строен и статен, годами лет на восемь старше рассказчика. Не просто умен, а по-настоящему талантлив. К нему прислушивается и рассудительный пожилой отец рассказчика. Но вот, несмотря на ум и личную обаятельность, из-за магнетических черточек не повезло парню. Не повезло и его другу-рассказчику, хотя только один из них «намагниченный».
Друг бьётся, как поднять на пашне механизаторскую выработку. А Саша говорит: «Это пустое, давай построим самодельный самолет!». Согласился друг, колеса от боковых граблей для самолета притащил. Вроде взлетел на тех колесах самолет аршина на два, да грохнулся с него конструктор. И тут озарила его другая идея… И так он изобретал да конструировал, подошел вплотную к конструкции «перпетуум-мобиле», которую «продумал до мелочей»…
«…В пору развернувшейся горбачевской перестройки, ускорения и гласности, когда «свежий ветер перемен» поманил доверчивых русских мужиков в кооперацию, обещавшую золотые горы, Саша возник у меня, в Тюмени: с папкой документов, писем и отписок. Просил помочь «квалифицированным пером». Он бился об открытии собственного рыбокоптильного предприятия на глубоком полевом карасьем озере… Начальство, ухмыляясь, покашливало в партийные кулаки: «Ты что, хочешь богатым стать?». Другому, может быть, поверили бы, ему — нет: «Строитель вечного двигателя!». А вскоре сами эти бугры партийные и комсомольские бросились растаскивать то, что у народа плохо лежит, хапать, «прихватизировать», на ходу выбрасывая партбилеты…»
Рассказ об Александре Кузьмине заканчивается строчками письма одного знакомца автора: «Живет один, ходит быстро, широко шагает, наклонившись вперед. Улыбчив, весел, на лету ловит мысль…».
Вот они какие, магнетические-то!
Герои рассказа «Кудряшки токарных стружек» — отец, мать, совхозные механизаторы, шофера, ремонтники. Характеры воскрешаются достоверные, правдивые. Характеры и люди тех послевоенных лет! Отец — то обут в башмаки на деревянной подошве, то в клееные из машинной камеры галоши… Между ним и матерью такой диалог:
— Василий, сыпнул бы в карман зерна для куриц…
Отец отмалчивается, опалив мать холодным взглядом, а то скажет:
— Казенного никогда не брал. И вам не велю! А между прочим, он кладовщик в совхозе и ведет еще учет в МТМ. Нередко берет с собой малого сынишку, а люди называют мальчика отцовым именем. Ребенку это лестно, ведь он любит отца.
Отец — раненый фронтовик, в сорок втором вернулся в Окунёво из госпиталя. Под Ростовом-на-Дону «долбануло» разрывной немецкой пулей…
Однажды, представляя меня, автора этих строк, окунёвцам через «Тюмень литературную», Николай Денисов свидетельствовал: «Окунёвский крестный Г.Ф.Сысолятина Пётр Евсеевич Барсуков, дружок моего отца, часто они сходились за бражкой в нашем доме. Тоже войну прошел, а среди набора его наград — две медали «За отвагу».
Окунёвский эпос!.. Я слышу в нем плеск волн двух озер, вдоль которых протянулось село. Слышу колокола, еще не сброшенные с колоколен двух церквей: старообрядческой и «мирской». Вижу вращающиеся крылья полудюжины ветряных мельниц. Но меня тянет посмотреть в дальнее вовсе, в мое прошлое, а книга Николая Васильевича о его времени. Она ближе к современности. Да и сама современность, злободневность, «мостиками», что выстраивает автор, врывается в наш сегодняшний день.
Природа художественного творчества. В чем она? Вспомним «Эхо» Александра Сергеевича Пушкина:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свои отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов —
И шлешь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
В стихотворении отображена не только природа поэта и поэзии, а любого художника-творца и его творения. Мало того, здесь отображены и противоречия между художником и обществом или, что почти одно и то же — между художником и его временем.
Художник выступает как эхо всего происходящего в этом колеблемом мире. На все волнующие события он шлет свой ответ. Но ему нет отзвука, и это начало всех противоречий между ним и миром, у которого множество точек опоры. А у противопоставившего ему своё искусство таланта — опора одна-единственная. Это — невидимый ген, с которого начинается слово «гениально».
Ген передается от отца к сыну, от матери к дочери, из поколения в поколение. Ген — вещь зыбкая и неосязаемая, как пустой воздух. Но именно он определяет природу художника-творца. Это первое противоречие.
Подлинное искусство вечно, а наша жизнь, увы, временна — вот второе противоречие между художником и его бытием.
«Ты царь — живи один!». Духовное одиночество, как полагали раньше и духовная обособленность, как это мы называем теперь — в известной мере удел любого настоящего художника.
Все три противоречия составляют тайну личности поэта и писателя Николая Денисова, его индивидуальности. Без них не может быть никакого художественного творчества.
Духовное одиночество порождает страдание. А чтобы писать, нужно страдать, говорил Федор Михайлович Достоевский. В противоречивой страдающей душе рождается замес гениальных произведений по «ведомству» различных муз…
