Мне удалось встретиться со сведущим человеком через год, тут выяснилось, что информация у него из первых рук. Он был завзятым охотником и понадобился Златоверову, который, не чуждаясь иных удовольствий, обожал убить лося.
Журналист и руководитель объекта, где производились опыты над искалеченными детьми, провели немало часов вместе на охоте и у костра. Высокопоставленному лицу оказалась присуща распространённая слабость: водка развязывала ему язык. Журналист выслушивал не менее распространённый среди начальства аргумент: если не расслабляться, то можно и сломаться.
Глуша водку, Златоверов говорил, что ответственность, которую он несёт, более чем заслуживает слова «страшная». Детские организмы, уже поражённые вирусами и претерпевшие специфические изменения, сталкиваются с новым противником, помогая вывести средство поражения, неотразимое для тех, кому оно будет предназначено. И когда страна выиграет войну или окажется от неё спасённой, разве кто-то спросит, сколько, кем, чем и как было за это заплачено?
Журналист передавал мне, как Златоверов с пьяной слезой жаловался: «от нас ушёл ещё один из малых сих – а работа продвинулась ещё на шаг».
Расслабившийся охотник был неописуем, когда, развалившись перед костром, разглагольствовал с косой извиняющейся ухмылкой: им тамлучше, чем тут с нами, никто же не доказал, что тамничего нет.
Я спрашивал челябинского друга, какие привычки, характерные чёрточки имелись у жутковатой личности. Журналист помнил: Златоверов в минуты волнения навязчиво предлагал папиросы всем, кто был рядом, ну и пару раз упомянул, что очень любит студень из лосиных ног.
Металлические коронки, которые взблескивали во рту профессора, мой друг вспомнить не мог, и мне приходила мысль, не перегружаю ли я портрет деталями? Однако стальные златоверовские зубы не изгонялись из памяти. Только-только представлю героя, и вот они блестят, когда тонкие губы раздвигаются при разговоре. Я решил их оставить.
Точно так же я ничего не изменил во внешности других «военврачей», хотя, перечитывая рукопись, предполагал: меня могут обвинить в «окарикатуривании». У Михи Овечкина остались морщинистый, несмотря на молодость, лоб и густейшие жёсткие тёмно-русые волосы, торчащие над ним, будто щетина дикого кабана. Радик Бебяков сохранил тщательно подбритую ниточку усиков, а Тольша Фоминых – странную чёлку полукругом и досадливо-недоуменное выражение: «Я щи просил, а что даёте?»
Поясню это выражение. До того как оказаться в институте, я лежал в санатории, и там нам в летнюю жарищу пообещали на обед окрошку – но опять дали противный горячий суп. Мне не забыть, каким стало лицо сидевшего рядом со мной мальчика. Выражение вспомнилось, когда я увидел Фоминых, но в отношении к нему окрошку вытеснили щи.
Предметы, лица в детстве видятся, заметил я взрослея, более выпуклыми, резкими, чем их видишь потом, в сравнение с людьми просятся сказочные образы, как, скажем, дикий кабан. У меня не было сомнений, насколько это выигрышно. Поэтому я отказался от формы традиционной автобиографической повести, когда происшедшее передаётся с точки зрения взрослого человека. Если помнить в подробностях не только эпизоды детства, но и тогдашнее их восприятие, тогдашние эмоции, можно писать от первого лица – лица шестилетнего героя – так, что в этом «я» себя ощутит взрослый читатель. Ему будут открываться не сцены, отделённые от него годами и годами, а оживающая явь. И разве лишь душевная глухота не даст разделить с героем его переживания во всей их непосредственности.
Однако вещь, какой я её задумал, не могла состоять лишь из увиденного детскими глазами, поскольку читателю надо было сообщить и о том, что известно не всякому взрослому. Я выбрал приём: писать повесть от третьего лица, чтобы плавно переключаться, когда нужно, с детского восприятия на точку зрения взрослого человека – автора с необходимыми знаниями.
* * *
Начать работу мне помогла замаячившая впереди в ореоле риска цель: попытаться передать рукопись на Запад. Но не хотелось отказываться и от надежды, что книга может выйти в СССР – если, ясное дело, не упоминать в ней об опытах над детьми, да и о том, о другом – тоже. Потому не оставалось ничего иного, как поочерёдно работать над двумя вариантами. Какое-то время подзанявшись рукописью «для Запада», я разводил краски пожиже и давал запечатлеться соответствующему куску текста для советских редакторов. Затем вновь брался за прежний вариант.
Так оно и двигалось – медленнее некуда. Раздражала нехватка времени: я заведовал отделом промышленности и транспорта городской газеты и работать над книгой мог только по вечерам и в выходные.
Год усилий показался мне достаточным, чтобы приклеить к «соцварианту» happy endи послать рукопись в редакцию центрального журнала. Месяц спустя пришёл немногословный отказ, где указывалось: мне следует основательно потрудиться над осмыслением материала, так как временами создаётся впечатление, что автор не поднимается выше восприятия шестилетнего ребёнка.
В ответе из другой редакции я прочитал, что повести необходим «праздничный факт», излечение кого-то из больных. Последующие отказы оказывались преснее.
В то время я уже был на заметке КГБ из-за знакомства с неформальным кружком молодёжи Свердловска (ныне Екатеринбург), меня начали вызывать на так называемые «профилактические беседы» и однажды спросили, что такое я пишу об искалеченных детях. Я объяснил: воспроизвожу часть моей биографии, рассматриваю проблемы детей-инвалидов, глядя глазами пострадавшего. Коли надобно, могу предъявить рукопись для ознакомления. (Не помню – кажется, на следующую беседу я принёс «соцвариант». Во всяком случае, в КГБ насчёт рукописи меня больше не донимали).
* * *
Между тем сытый чередой отказов, я стал писать на другие темы, и тут мне повезло больше. В 1985 году в коллективном сборнике «Поиск–85» (Приключения, фантастика) в Челябинске был напечатан мой рассказ «Испытание «Тарана».
За дебютом последовали другие публикации, мои рассказы, повести печатали альманахи, журналы, коллективные сборники СССР – книга же о московском лечении лежала на нижней полке. Я не нашёл, с кем передать рукопись на Запад.
В пору гласности принялся искать отечественных издателей, но не оказался в нужный миг в нужном месте; в печати раскрывалась гостайна за гостайной, и то, что редакторам представлялось самым ценным в моей рукописи, быстро теряло взрывной эффект. Мне предлагали добавить острых моментов, но это было для меня неприемлемо; когда же один издатель, после препирательств, пообещал оставить текст без изменений, но отказался дать письменные гарантии, я заподозрил, что он сделает как хочет и поставит меня перед фактом.
Другие мои вещи публиковались, приходили новые идеи, работа не давала передохнуть, менялась обстановка, хватало всякого рода хлопот, я с семьёй переехал в Германию. И злополучная московская история нашла выход к читателю только в 1997 году.
Повесть под названием «Дайте руку королю» была напечатана в журнале «Новая студия» (Берлин – Москва), N 1/ 1997. Для журнала вещь оказалась слишком большой, мне пришлось её сократить. Но издательству Volk und Welt («Народ и мир»), которое в те годы ещё существовало со времён ГДР, я представил рукопись в полном объёме. Переведённая Ренатой и Томасом Решке, которые назвали её романом, вещь была издана отдельной книгой в 1998 году. Тут же один за другим пошли отзывы.
«Роман «Дайте руку королю» – подлинная литературная драгоценность», – написал „Buchjournal“, (3/1998, Frankfurt am Main). «Роман, перехватывающий дыхание и потрясающий, как «Над кукушкиным гнездом» Кена Кизи», – говорилось в большой рецензии, помещённой в „Spiegel Spezial“, (Nr.10/1998).
«Книга, обозначенная как роман, соединяет в себе автобиографию и художественный рассказ с журналистским исследованием, становясь своего рода памятником каждому, кто пал жертвой восторженного экспериментаторства», – высказалась „Sueddeutsche Zeitung“, (20./21. Februar 1999, Muenchen).
«Чарльз Диккенс или Виктор Гюго не смогли бы показать страдания детей более впечатляюще, чем Гергенредер», – мнение „Berliner LeseZeichen“, (Heft 4 April 1999). Подобные отклики были не только в ведущих германских изданиях.
«Несмотря на описанные ужасы, роман становится документом надежды», – заключила рецензию швейцарская „Neue Zuercher Zeitung“, (29. Dezember 1998, Цюрих, Швейцария).
* * *
Меня приглашали на встречи с читателями в библиотеки, в книжные магазины, в кафе – и сколько раз довелось убедиться, как трудно западному человеку вообразить реалии, атмосферу СССР. Мне задавали вопрос: почему мой герой не подошёл к телефону и не позвонил домой?
Я сосредотачивался и строил объяснение по пунктам.
Во-первых, описывал, где находился ближайший телефонный аппарат, кто за ним присматривал. Подобраться к аппарату было нелегко.
