– Дзу-дзззу-дззу. Дззу-ззуу... – Прямо над ухом резкие, короткие звонки. Тревожно, отрывисто заговорил репродуктор:
– Боевая тревога... Боевая тревога... По местам стоять, со швартовых сниматься... По местам стоять...
Корабли выходят в дозор...Не успеваю опомниться, как мы уже в море. Стою на мостике, неумело напялив на плечи подбитый мехом корабельный реглан-штормовку. Берега уже не видно. По отдельным словам догадываюсь, что береговой пост сообщил о возможном нарушителе и что это первый случай нарушения границы за последние месяцы.
«Анну-Марию Р.» – аккуратную, с хорошими обводами корпуса, белую промысловую шхуну мы обнаружили довольно легко. Еще когда она была скрыта в тумане, я по локатору определил ее местоположение. Она шла на расстоянии около восьми миль от берега, значительно углубившись в наши территориальные воды. Что ей было нужно? Это-то и должна была выяснить осмотровая группа во главе с помощником командира корабля – тем самым скуластым и худощавым офицером, которого я видел утром.
Я стоял на мостике и разглядывал шхуну в бинокль. Волновался ли я? Да, конечно. Но только сейчас, несколько месяцев спустя, я понял, что значит настоящее волнение. Я понял, что если обычно человек, впервые приступающий к работе, излишне волнуется, то на границе – наоборот. Новичок еще не умеет волноваться, он еще не научился волноваться по-настоящему.
Я тогда волновался, но даже и не подозревал, что настоящему, «профессиональному» волнению меня сможет научить только опыт, только жизнь на границе. Мне предстояло узнать, что постоянная тревога, волнение, ставшее обычным состоянием, постоянное напряжение сил помогают пограничникам обнаружить, задержать и обезвредить нарушителя, когда бы он ни появился и в каком бы виде ни пытался пройти границу.
Но в те несколько часов, начиная с момента, когда в утреннем тумане нам открылся силуэт «Анны-Марии Р.», и до того, как мы привели ее в один из портов на побережье, я рассуждал совсем иначе.
Правда, я немного растерялся, а в какой-то момент даже испугался, но волнения – настоящего волнения – не было.
Мы подали на шхуну сигнал: «Застопорить ход, поднять государственный флаг!» Видимо, у нашего корабля был внушительный вид – приказ был немедленно исполнен. Шхуна легла в дрейф, на первой мачте медленно пополз вверх маленький флаг одного иностранного государства. Теперь предстояло сделать главное – высадить на борт шхуны осмотровую группу.
Было сильное волнение. Подлетая на крупной волне, наш корабль все ближе и ближе подходил бортом к «Анне-Марии». Старший лейтенант Соин и пятеро матросов, вооруженные пистолетами и одетые в красные спасательные надувные жилеты – необходимая принадлежность осмотровых групп, – стояли у лееров, молча наблюдая за шхуной. Они должны были выбрать удобный момент и прыгнуть на борт шхуны – прыгнуть все вместе и так, чтобы не сорваться в море, не попасть между бортами корабля и судна-нарушителя.
Удастся или нет? Большая волна мешала подойти, казалось, что вот-вот произойдет самое худшее – мы навалимся бортом на шхуну, разобьем и ее и себя.
– Пошел! – вдруг, когда я меньше всего ожидал этого, негромко крикнул Соин. Все шестеро перелетели через полоску воды, отделявшую нас от шхуны. У меня сжалось сердце – ноги одного из матросов соскочили с узкого привального бруса шхуны. Он не рассчитал прыжок и сорвался вниз. Его спасла цепкость: он повис на леерах, и скоро сосед помог ему выбраться на палубу.
Смелый прыжок — и осмотровая группа на палубе нарушителя. Крайний слева — старший лейтенант СоинИ тут я вдруг перестал волноваться. Соин передал нам, что «Анна-Мария» – рыболовная шхуна, экипаж – четыре человека. Сети и снасти мокрые, в трюме обнаружено значительное количество только что выловленного лосося. Рыба, конечно, была добыта в наших водах.
В порту, куда мы доставили шхуну, мне пришлось изрядно попотеть, составляя подробный отчет о задержании. Сидя за этим кропотливым делом, я поневоле изучал все детали происшествия. Они меня мало радовали... Единственный нарушитель, пойманный на границе за долгие месяцы, оказался самым заурядным браконьером! Обнаружение и поимка его, если не считать высадки осмотровой группы, оказались совсем не сложным делом. Не было даже намека на сопротивление. Капитан шхуны полностью признал свою вину и был готов уплатить штраф. Вот тебе и «задержание»!
«Товарищ лейтенант, – осторожно говорит кто-то наверху. – Шесть тридцать, товарищ лейтенант...» Это я слышу во сне. И внезапно, спохватившись, что это не сон, резко поднимаюсь, сажусь. Трясу головой, пытаясь сбросить непреодолимое, какое-то болезненное оцепенение. Смотрю на часы. Шесть тридцать четыре. Значит, я спал два с половиной часа...
Трудно передать мое незавидное состояние в этот момент. Трещит, разламывается голова. Сон был слишком короток, чтобы освежить ее. Ноет все тело, вымотанное многодневной качкой.
А ведь прошло всего восемь суток, как мы вышли на патрулирование. Восемь суток, а мне кажется, что прошло много месяцев напряженного, трудного, каторжного плавания. Теперь я начинаю понимать, что одно дело – просто быть в море и совсем другое – быть в море, непрерывно ожидая тревоги, неожиданности, ожидая врага, выискивая этого врага в бесконечном пространстве Балтики...
Я напрягаю все силы, чтобы встать, но тут же резкий рывок бросает меня назад, на узкую твердую койку. И снова я не могу от нее оторваться. Что бы я только не дал сейчас за десять минут она!
И все-таки я встаю. Лезу наверх, в квадратный люк – там штурманская рубка. Я еще ничего не соображаю спросонок.
Я вылезаю из люка и, стараясь не скользить подошвами по линолеуму, которым устлана палуба рубки, с трудом удерживаю равновесие у стола. Я вижу профиль Алексея Дмитриевича Пименкова. Он будто не замечает меня, склонившись над картой. Потом, не поворачивая головы, говорит:
– Ну как, отдохнули, штурман? – И, широко улыбаясь, добавляет:– Поправили свое хлипкое здоровьишко?
«Хлипкое здоровьишко» – одно из любимых выражений командира.
– Ухумм-м, – киваю я головой, постепенно приходя в себя. И вдруг чувствую, что мне становится легче. – Поправил, – говорю, улыбаясь, и тру ладонями глаза.
Мой командир – из тех, кто не любит ни спешки, ни преждевременных выводов, ни опрометчивых шагов. Он около пятнадцати лет провел на границе, и граница приучила его быть осторожным. Он не любит спать в походе. Я помню, как во время одного многодневного патрулирования он соснул самое большее три раза, и то на часок – полтора. Зато, возвратившись на базу, отсыпается сутками.
На его счету самое большое количество задержаний. Говорят, что ему просто везет, но, как я потом убедился, везение здесь ни при чем. Опыт и мастерство судоводителя сочетаются в нем с непостижимым «чутьем» пограничника и качеством, о котором я уже говорил, – умением «постоянно волноваться».
Но первые дни я был совсем не восторженного мнения о своем командире. Дело в том, что он буквально не давал мне минуты покоя...
Сразу же после вахты, когда я спешил в свою крохотную каюту, меня останавливал его спокойный голос:
– Подождите, штурман. Давайте поработаем...
Шепча про себя проклятия, я возвращался к столу, брал линейку, карты и ждал.
– Так, – неторопливо говорил Алексей Дмитриевич. – Значит, пеленг... дистанция... – он задумчиво стучит пальцами по столу, – дистанция до цели тридцать кабельтовых.
Я склоняюсь над картой, стараясь как можно скорее отделаться от назойливого командира. Произвожу подсчет...
– Скорость – шесть, – буркаю наконец я.
– Отлично. – Пименков улыбается. – А теперь поднимитесь-ка на мостик. Допустим, надо подойти к цели...
– Поспать бы, товарищ капитан третьего ранга... – говорю я.
– Поспать? – Пименков поднимает брови. – А, поспим, поспим. Вот на базу придем – ох, поспим!..
Чертыхаясь про себя, я лезу на мостик.
– Регланчик не забудьте! – бросает командир вдогонку.
Сжав зубы и коченея от встречного ветра, я хмуро гляжу вперед, туда, где графитово-серая вода Балтики смыкается с таким же серым, безразличным небом. А когда спускаюсь вниз, меня встречает невозмутимое:
– Допустим, через... – командир смотрит на часы, – четырнадцать минут надо высаживать осмотровую группу. Вы назначены командиром. Ваши действия?
На ходовой вахте капитан 3-го ранга Пименков и лейтенант МинкевичНо странно, чем чаще повторяются такие «истязания», как я их называю про себя, тем чаще я вхожу во вкус «имитации задержания». И потом уже часто бывает так: даже будучи приглашен в гости в командирскую каюту (а такое в дальнейшем случалось все чаще), даже за чашкой крепкого командирского чаю, во время шахматной партии я вдруг, забывшись, горячо спорю, как, по моему мнению, следует вести себя, если нарушитель отказывается повиноваться.
