Весь ваш Г.
Иванов А. А. – Гоголю, 31 января (12 февраля) 1845
31 января (12 февраля) 1845 г. Рим [2045]
Рим. Февраля 12. 1845.
Я несколько опоздал отвечать вам на письмо от генваря первых чисел, а на днях получил письмецо, самое утешительное, от Александры Осиповны Смирновой. Не передаю вам его в оригинале, но посылаю ей подробный ответ чрез ваши руки. Прочитайте, оцензоруйте и пошлите немедленно по следующему адресу: в Петербурге, у Синего моста, в собственном доме.
На ваше письмо ответить нужно очень подумавши. Погодите, подождите, а покуда знайте, что у меня совершенно никого нет, кто бы ссудил деньгами, особливо такой значительной суммой, как мне нужно.
Чижов проедет чрез славянские земли в Россию; он тронется чрез три недели, сначала в Венецию. Он не будет в Петербурге к выставке академической и обещается мне, что, может быть, найдет покупщика для моей картины малого размера[2046], за четыре тысячи ассигнациями, с тем, чтобы деньги мне бы доставить вперед.
Это жалчайшее средство, может быть, и приму. Чтобы кончить картину малого размера, нужно ровно год, а в это время я не могу прожить менее четырех тысяч. Ведь тысячу рублей плачу я только за студию! Прикидываюсь Смирновой, что у меня денег совсем уже нет. Ведь к трем тысячам нужно будет прикладывать четвертую, чтоб продолжать труд. А просить четырех в год – уже совершенно руки у всех отвалятся со страха.
Моллеру отдам письмо ваше. Он уже три недели как в Риме. Все будет сделано по-вашему. Только одно я бы желал вам заметить, что верх картины «Преображение»[2047] гораздо меньше отделан, чем низ, или, лучше сказать, отделан на то расстояние, в каком зритель по необходимости находится, чтобы видеть снизу целую картину. Но одна голова Спасителя, без всего прочего, хотя бы вы вырезали ее из самого оригинала, не произведет никогда того действия, какое она там делает.
Моллер весьма доволен картинами Шаповалова на публичной выставке[2048].
Совершенно вам преданный
Александр Иванов.
Мое почтение В. А. Жуковскому.
Иванов А. А. – Гоголю, 3(15) марта 1845
3 (15) марта 1845 г. Рим [2049]
Рим. Марта 15. 1845.
Три месяца сочиняя эскиз «Воскресения Христова», я все поджидал в Рим Тона[2050]. Его встретили все торжественным обедом, где он объявил мне громогласно, что поручает мне самую отличную работу в московском соборе, то есть на парусах написать четырех евангелистов, прибавив, что его слово верно и неизменно. Все с шумом бросились меня поздравлять. А я, пораженный горькой переменой предмета, не знал, что делать. Тон, как видно, дивился моему безвосхищению; все другие, получившие от него поручения, были в полном восторге. Образ «Воскресения» остался за Карлом Брюлло.
В студии моей Тон был очень доволен, но взгляд его на искусство наше и устарел, и никогда не был воспитан высокой тишиной Рима. Он кажется каким-то хозяином-повелителем, привык видеть в живописцах и скульпторах своих покорных работников – слишком трудно уцелеть в Петербурге!
Самое утешительное то, что он обещался за меня поговорить Академии, чтобы доставить мне трехлетнее содержание на окончание моей настоящей картины. Если это в самом деле будет, то мне больше ничего и желать не надобно. Что будет после: из русской ли истории сюжет писать мне или заборы и стены красить из-под палки – об этом у меня и заботы нет.
Жеребцова обещалась Моллеру уговорить Волконского, чтобы не останавливать обо мне представления академического. Ведь Петр Михайлович, когда дело идет о выдаче денег, привык обыкновенно без разбору останавливать. Хорошо, если бы вы потрудились написать А. О. Смирновой, чтобы при приезде Тона в Петербург тотчас поговорила бы с Лейхтенбергским обо мне, а то ведь эти господа все забывают.
Я ходил, хлопотал и писал, сделал все, что постигает ум мой, к доставлению себе способов на окончание картины. Все человеческое сделано, отдаюсь теперь на волю божию.
Моллер часто мне надоедает своими мелкими поручениями и просьбами. Я думаю, что я запрусь от него, хотя его и очень люблю. Киля ждут со дня на день. Я решился его не пускать в студию и не представляться. Знаю, что рискую на беды, но что мне делать? Скажите!
Пожалуйста, ответьте мне скорее на это письмо, чтобы я знал, что вы его читали. Скажите также, получили ли вы письмо мое к А. О. Смирновой[2051] и два других – мое и Моллера, посланные к вам в Париж?[2052]
С неделю, как отсюда тронулся Чижов. Он будет до 15 мая в Венеции. Третьего дня уехал Тон. Он – прямо в Петербург, почти нигде не остановится.
Вам совершенно преданный
Александр Иванов.
Иванов А. А. – Гоголю, март 1845
Март 1845 г. Рим [2053]
Два слова о Шаповаленке.
Его копия с Перуджина так и осталась. Он ее в мае месяце пошлет в Петербург на выставку вместе с альбанской девушкой, греющейся скальдиной[2054], что принадлежит уже Галагану, и присоединит сюда копию для великой княгини Марии Николаевны с «Мадонны» Рафаеля и ваш заказ головы Христа с «Преображения»; может быть, и еще что-нибудь из этюдов голов римских. Вот уже седьмой месяц, как он ходит к секретарю русских художников Сомову, чтобы получить ответ, согласен ли будет Бутенев ему что-нибудь заказать на казенные деньги или нет.
Если бы я еще не имел бы кое-каких денег, то Шаповаленко сто раз бы умереть мог с голоду.
Да, да, да, Николай Васильевич, не вините меня, что я за два года заботился о моем положении. 7-мь месяцев недостаточны, чтобы услышать только, будет ли вспоможение или нет.
Мое почтение Василию Андреевичу[2055]. Пишите в кафе Греко[2056].
Шаповалов, однако ж, не теряет ни духу, ни времени; я его точно так веду по дороге учения, как прежде.
За письмо Чижову 19 <нрзб.>.
Иванов А. А. – Гоголю, осень 1846
Осень 1846 г. Неаполь [2057]
Ждал я вас здесь, наконец решился возвратиться в Рим, оставя вам это письмо. Вот что случилось замечательного со мной после вашего отъезда из Рима[2058]. Видя Зубкова, одной грубой острасткой покорившего художников, и заметив, что все письма мои по почте ими читаются, я просил Сверчкова, чтобы послал мое письмо к Чижову с границы России, где я предлагаю Чижову Зубкова место. По моему убеждению, это бы было и наше и его счастие. Сверчков, как видно, в дороге прочитал мое письмо и из преданности к Федору Моллеру сообщил мою мысль, отослал мое письмо к Чижову. Вскоре по отъезде Сверчкова поехал Моллер и, в тот же день, несчастный Рамазанов[2059]. Я в те дни чувствовал себя расслабленным, а в день отъезда этого изгнанного товарища просил брата[2060] съездить со мной в Альбано на неделю. Только что мы уехали, приходит человек к нашей хозяйке справляться, точно ли мы оба уехали и надолго ли. Чрез три дня приехали мы назад, я прямо в студию: дверь отворена. Я – в стол, где деньги: сверток с 50 скудами взят, а другой, початый, оставлен вместе с векселем и письмом Чижова, а в комоде почти все бумаги взяты, где я предполагал законы художникам русским[2061]. Чрез два дня мне понадобилось денег; опрокинув начатый сверток на правую руку, я засыпал ее каким-то белым порошком, и на другой день кисть руки очень опухла, так что я согнуть ее не мог. В эти дни от пищи в Фиано[2062] мы оба чувствовали себя очень дурно, поднялась рвота, в испуге отравы мы прибегнули к совету итальянского доктора и с помощью слабительных поправились, ослабев еще более от такого потрясения. Я совершенно ничего не в состоянии был делать.
Сижу в студии. Стучатся. Слышу голос Зубкова, уговаривающего меня отпереть. Я молчал. В злости перед уходом он в негодовании сказал: «Запирайте крепче, придут воры вас обкрадывать!»
Чтоб истребить или умалить вражду, я решился написать Зубкову учтивое письмо, предмет коего была просьба о Бориспольце и Чмутове. В ответ получил такую грубость, которую брат не позволил мне прочесть, видя расслабленное мое положение. Я решился оставить Рим и ехать в Неаполь. Василий Моллер, узнав от брата своего о призвании Чижова и поняв это по-своему, здесь решительно мне сказал, что он будет искать место Киля, что он меня очень хорошо понимает. Вскоре после этого, в именины королевы, один из матросов наших, производя пушечную пальбу с корабля русского, потерял обе руки. Я узнал это от Колонны, против окон которого высаживали увечного. Ему отрезали правую руку. Сострадая положению соотечественника на чужбине, оставленного всеми, потому что корабль отправился в Грецию, я не знал, что мне делать с сердцем. Коварный Моллер предлагает мне написать бумагу и что он едет в Кастель Амаре и будет там просить от моего имени знатных и посланника о вспомоществовании. Я сказал, что, будучи художником, при том не сильным, я напишу бумагу так, что Моллер будет выставлен, а я закрыт. Время было всего полчаса. Изложив мою мысль, как во первых пришлось, я отдал Моллеру, причем он сказал, что он ее перепишет, и уехал в Кастель Амаре. Чрез несколько дней приезжаю я сам туда, иду к Чернышевым и замечаю перемену их в обращении со мной. До сих пор никогда я ни о чем не разговарив<ал>, а тут начал дотрагиваться до сердец, рассказывая, как я у князя Волхонского работал за Рамазанова, как этот лучший талант отечественный употреблял все свои силы, чтобы выдержать приличную твердую наружность посреди высылки своей из Рима и из средины своего пеньсионерства, как потом постепенно замечали в дилижансе, что он лишается ума, и как, наконец, в Анконе обнаруживается совершенное его сумасшествие. Однако ж, кое-как собравшись с силами, он оттуда уехал, – где и как он – неизвестно…
