Здесь, безусловно, чувствуется рука из-за океана. Дело в том, что Соединенные Штаты Америки, являясь одним из крупнейших потребителей технических алмазов, в то же время не имеют своих собственных месторождений и вынуждены импортировать алмазы из-за границы.
Такое положение, конечно, не устраивает американского парнишку, и он прилагает все усилия, чтобы подчинить алмазный синдикат своему влиянию и наложить свою лапу на всю мировую алмазную промышленность. Кончится это все, наверное, тем, что в один прекрасный день американский алмазный парнишка поступит с британским коллегой так, как тот поступил в свое время с бурским парнишкой. Как говорится: «И хищник хищнику достался на обед».
…Было уже поздно, когда катер «Альбатрос» лег на обратный курс, в поселок Лиственничный. Ребята, уставшие после экскурсии, спустились вниз в каюту, и мы одни с Давыдовым сидели на палубе.
На Байкал надвигались сумерки. Затянутый туманной дымкой горизонт прояснился, и отчетливо стала видна далеко уходящая гряда гор, тянувшаяся по самому берегу. Небо очистилось от облаков, стало синим, и на нем проступили большие сибирские звезды.
— Если до утра тучи не вернутся, — сказал Николай Иванович, — мы с вами, пожалуй, завтра в Якутию улетим.
Темные громады гор молча проплывали по правому борту. Освободившаяся из-за них луна осветила серебряным светом зубчатые, лесистые вершины. Где-то сонно ворохнулась рыба.
— Хорошая ночь, — вздохнул Давыдов. — Посмотрите, дорожка-то на озере какая…
Через Байкал тянулся бронзовый лунный след. Он был не серебристым, как бывает обычно на всех морях и реках, а именно бронзовым. Причиной тому, наверное, была особая байкальская вода.
Волны пытались сломать лунный след, оборвать его, но он тянулся за кормой, как буксир, на другом конце которого был прицеплен весь берег, все небо, вся вселенная.
— А вообще я в душе романтик, — неожиданно сказал Николай Иванович. — Люблю лунные ночи, люблю ветер, люблю далекие путешествия. В нашей профессии нельзя без романтики. Сколько бы вы ни встретили геологов, все они неисправимые романтики.
Он помолчал немного и добавил:
— И еще я люблю стихи. Я вот разговорился с вами, молодость вспомнил — давно уже такого хорошего настроения не было. Сейчас я вам прочту стихи. Не свои, конечно, — Исаковского «Песню о Родине». Как раз подходят к нашему сегодняшнему разговору. Предупреждаю заранее — читать буду не все, а только те, что помню.
Николай Иванович чуть помедлил и, глядя на искрящуюся лунную дорожку, начал читать:
Та песня с детских лет, друзья,
Была знакома мне:
— Трансвааль, Трансвааль — страна моя,
Ты вся горишь в огне.
Трансвааль, Трансвааль — страна моя!..
Каким она путем
Пришла в смоленские края,
Вошла в крестьянский дом?
И что за дело было мне,
За тыщи верст вдали,
До той страны, что вся в огне,
До той чужой земли?..
…И все ж она меня нашла
В Смоленщине родной,
По тихим улицам села
Ходила вслед за мной.
И я понял ее печаль,
Увидел тот пожар.
Я повторял:
— Трансвааль, Трансвааль!
И голос мой дрожал…
Необычное чувство испытывал я в ту ночь на Байкале, слушая простые слова знакомого стихотворения. До сих пор я никак не мог понять, почему наш разговор, начавшийся с древней истории алмазов и ушедший потом далеко в сторону, так беспокоил, так волновал сердце. И только сейчас, когда все услышанное — события, имена, цифры — соединилось вместе силой стихотворного слова, я понял причину своего волнения.
…Трансвааль, Трансвааль — страна моя!..
Я с этой песней рос.
Ее навек запомнил я
И, словно клятву, нес.
Я вместе с нею путь держал,
Покинув дом родной,
Когда четырнадцать держав
Пошли на нас войной;
Когда пожары по ночам
Пылали здесь и там,
И били пушки англичан
По нашим городам;
…Я пел свой гнев, свою печаль
Словами песни той,
Я повторял:
— Трансвааль, Трансвааль! —
Но думал о другой, —
О той, с которой навсегда
Судьбу свою связал.
О той, где в детские года
Я палочки срезал.
Я смотрел на сидящего рядом со мной человека, на его тронутую сединой голову, на его худое, аскетическое лицо, освещенное в ту минуту каким-то внутренним огнем, и мне вдруг стало необычно ясно, что этот человек только что раскрыл передо мной душу, только что рассказал мне всю свою жизнь. Он говорил порой, может быть, скучно, однообразно, слишком вдавался в специальные вопросы, но он поведал мне все свои страсти, всю свою любовь и всю свою ненависть.
И если во время этого длинного рассказа я удивлялся, как может он помнить столько фактов и событий, то теперь я перестал удивляться, ибо все рассказанное было лишь незначительной частью того, чему этот человек посвятил свою жизнь.
А геолог Давыдов продолжал читать стихотворение поэта Исаковского:
…Трансвааль, Трансвааль!..—
Я много знал
Других прекрасных слов,
Но эту песню вспоминал,
Как первую любовь;
…Я вижу синий небосвод,
Я слышу бой в горах:
Поднялся греческий народ
С оружием в руках.
…Пускай у них не те слова
И пусть не тот напев,
Но та же правда в них жива,
Но в сердце — тот же гнев.
И тот же враг, что сжег Трансвааль, —
Извечный враг людской —
Направил в них огонь и сталь
Безжалостной рукой.
Уже потом, много дней спустя, вернувшись из Якутии в Москву, я часто вспоминал ту байкальскую ночь как одно из самых сильных впечатлений своей жизни. И всякий раз вспоминался мне голос Николая Ивановича Давыдова, ставший твердым и резким, когда он читал последние строки стихотворения:
Весь мир, всю землю он готов
Поджечь, поработить,
Чтоб кровь мужей и слезы вдов
В доходы превратить;
Чтоб даже воздух, даже свет
Принадлежал ему…
Но вся земля ответит:
— Нет!
Вовек не быть тому!
…Мы уезжали с Байкала в Иркутск только на следующее утро. Был ранний час. На улицах поселка Лиственничного не было ни души. Мокрая от свежей росы, остро пахла черемуха. Байкал, спокойный и величественный, мирно дремал в колыбели гор.
Машин на Иркутск не было, и мы решили идти до города пешком. Мы срезали себе по толстой палке и, опираясь на них, как заправские пилигримы, вышли из Лиственничного.
На противоположном берегу Ангары мигали и гасли в предрассветном тумане огни железнодорожной станции Байкал.
— Смотрите, смотрите, — неожиданно взял меня за руку Николай Иванович.
Еще не видя поднимающегося за горами солнца, мы оказались свидетелями изумительной картины: по небу и по озеру, сходясь у горизонта, плыли две зари.
— Такого вы больше нигде в целом свете не увидите, — сказал Давыдов. — Только байкальская вода с ее зеркальной прозрачностью может вот так отражать небо.
Я стоял и не в силах был тронуться с места — так прекрасно было это чудо природы.
— Пойдемте, — сказал Николай Иванович, — а то на самолет опоздаем.
Мы быстро двинулись по дороге, но Байкал еще раз остановил нас великолепным зрелищем. Из каменных ворот Ангары на озеро выплывали огромные причудливые клубы тумана. Они были похожи на большие белые парусные корабли, на сказочные каравеллы из рассказов Александра Грина.
Все дальше и дальше уходили мы от устья Ангары, а белые каравеллы все плыли и плыли через Байкал. Бесшумно, построившись в кильватер друг другу, скользили они над озером-морем и, не достигая противоположного берега, таяли в лучах показавшегося из-за гор солнца.
Дальше в Якутию я летел один. Неотложные «алмазные» дела задержали Николая Ивановича Давыдова в Иркутске.
Сделав круг над спящим городом, наш ЛИ-2 лег на курс. Проплыла под крылом голубовато-зеленая Ангара, перечеркнутая желтой стрелкой перемычки Иркутской ГЭС, где-то на далеком юго-востоке угадывался клубившийся туманами серп Байкала.
В квадратное окно-иллюминатор было видно, как на востоке, просвечиваясь между вытянувшимися над горизонтом серыми слоистыми облаками, разгорался рябиново-песчаный пожар зари. Где-то совсем далеко — может быть, над островом Сахалином, а может быть, уже над Сихотэ-Алинским хребтом — на нашу землю вступало солнце.
Надо сказать, что в Сибири все явления природы, связанные с жизнью неба, почти всегда бывают очень красивы. Наверное, объясняется это необыкновенным раздольем сибирского неба, необозримостью просторов этого могучего края. С высоты трех тысяч метров, на которую забрался наш самолет, эта величественная бесконечность была еще бесконечнее, и поэтому восход солнца здесь, между небом и землей, выглядел непередаваемо чудесно.
