Большая часть утреннего времени ушла на рассмотрение этих скромных пожитков Верлупа. Я распорядился, чтобы ему пораньше дали обед, подкрепился сам и назначил начало допроса на час дня.
Верлуп вошел в комнату, а охрана осталась в коридоре. Я указал Верлупу на стул по другую сторону стола и несколько мгновений разглядывал его.
Это был парень лет тридцати с приятным лицом и прямым взглядом. Он обладал хорошей выправкой и выглядел физически тренированным человеком. Я уже знал от Хендрика, что Верлуп заботился о своем здоровье, и по тем немногим движениям, которые он проделал в моей комнате, было нетрудно распознать в нем атлета. Я протянул через стол пачку сигарет, но он отказался. Пока я прикуривал, Верлуп разразился страстной речью. Он был возмущен тем, что арестован своими же, как он выразился, средь бела дня, в своем собственном доме, на глазах у удивленных соседей.
— Вы знаете, что грязь пристает, — сказал Верлуп. — Я уверен в своей невиновности, и вы также скоро поймете это. Но что подумают товарищи? Они теперь будут показывать на меня пальцами и шушукаться за моей спиной!
— Это не настоящие товарищи, если они готовы поверить в худшее, — заметил я. — Не беспокойтесь, Верлуп, если вы невиновны, как утверждаете, мы позаботимся, чтобы об этом стало известно достаточно широко.
— В чем же меня обвиняют? — спросил он. — Именно меня, и никого другого! Если бы я слонялся по округе, ничего не делая, это еще можно было бы понять. Но ведь я участвовал в движении Сопротивления, много раз рисковал жизнью, и вот вам благодарность! Почему вы не обратитесь к нашему руководителю, самому Хендрику? Это хороший парень. Он наверняка подтвердит, что я честно выполнял свой долг.
Я подавил в себе невольную усмешку и промолчал, дав Верлупу возможность выговориться. Когда же он начал повторяться, я прервал его.
— Послушайте, Верлуп, чем скорее мы начнем говорить о деле, тем скорее вы сможете доказать свою невиновность. Так почему бы вам не рассказать о себе, о вашей работе, о том, как вы присоединились к движению Сопротивления, а также о других вещах и событиях, которые вы сочтете, имеющими значение. Спешить нам некуда, но и терять времени не стоит.
Верлуп снова начал говорить, и слова полились неудержимым потоком.
Верлуп рассказал мне, что в школе много занимался легкой атлетикой, завоевал несколько медалей в беге на средние дистанции, хорошо плавал и в этом виде спорта защищал на соревнованиях честь своего округа.
Верлуп заявил с усмешкой, что никогда не преуспевал в умственной работе, но зато был сноровистым и интересовался законами электричества еще мальчишкой. По этой причине после окончания школы в 1932 году он направил свои стопы на радиозавод. Работал старательно. Вскоре был замечен администрацией и повышен в должности. Ко времени женитьбы (1939 год), как раз перед началом войны, едва достигнув двадцати четырех лет, он был назначен цеховым старостой. В сороковом году у него родилась дочь. Он продолжал работать на заводе и после оккупации Голландии немцами.
— Почему вы не пошли на военную службу в тридцать девятом году, будучи физически крепким парнем? — прервал я Верлупа. — Известно, что Голландия вначале не вступала в войну, но армия укреплялась и нуждалась в добровольцах.
— Это, может быть, звучит не очень патриотично, — с усмешкой проговорил Верлуп, — но я думал (и многие тогда так считали), что война нас не коснется. Кроме того, прошло всего каких-нибудь два месяца, как я женился и получил хорошую работу.
Это был откровенный ответ. В начале войны часто можно было услышать: «Дела остаются делами». Люди слишком поздно понимали, что принесла с собой война, нередко после того, как они начинали чувствовать горечь поражения в результате германского блицкрига.
— Вы только что сказали, что присоединились к движению Сопротивления в сорок втором году, то есть два года спустя с момента оккупации страны нацистами. Почему с таким опозданием?
Верлуп пожал плечами.
— Поставьте себя на мое место, — сказал он. — Я не хотел осложнений. Ведь на руках у меня были жена и маленькая дочка. Я знал, что немцы плохо обошлись со многими людьми, но жизнь есть жизнь. Что же касается меня, то нацистские хозяева завода вели себя корректно. Кроме всего прочего, я не считал, что проявил себя менее патриотично, чем другие. Не я, так другой оказался бы на моем месте на заводе. При хорошей работе хозяева иногда выдавали премию: мы получали купон на масло или сахар. О таких вещах приходится думать, когда на руках жена и ребенок.
Верлуп, очевидно, заметил выражение моего лица, так как тут же добавил:
— Не поймите меня превратно. Я никогда не вступал на путь помощи немцам. Выполнял свою работу, и только. Видимо, я не был рожден героем. Моим принципом всегда было — живи и дай жить другим.
Я только кивнул головой, ничего не сказав в ответ, но в душе я не винил Верлупа. Человеку, не испытавшему всех ужасов оккупации, легко прийти к выводу, что каждый гражданин обязан взяться за оружие ради защиты отечества. Но при этом часто забывают о вероятной судьбе его семьи.
Помедлив немного, я спросил:
— Каким же обрядом вы вступили в движение Сопротивления?
— Как это ни странно, но именно жена убедила меня в необходимости этого. Руководитель группы (его звали Хендрик), в которую я в конце концов вступил, уже несколько раз предлагал мне присоединиться к ним. Он знал, что характер работы позволяет мне свободно передвигаться по заводу, и рассчитывал, что я помогу группе организовать саботаж или собрать нужную информацию. Я сразу сказал, что саботаж исключается. У немцев была хорошо разработанная система контроля, и им не потребовалось бы много времени, чтобы определить, какой цех завода несет ответственность за брак в лампах или переключателях. Я прямо заявил Хендрику, что, попытайся я совершить что-либо подобное, немцы изловят меня за пару дней. Но я согласился ставить его в известность, когда какая-либо специальная партия оборудования будет готовиться к отправке с завода. Если он вместе со своими ребятами взорвет это оборудование, когда оно уже ждет отправки и находится в грузовых вагонах, меня это не будет касаться.
— Так вы начали передавать информацию движению Сопротивления?
— Да. Так продолжалось несколько месяцев. Одно цеплялось за другое. Однажды ночью они решили взорвать одну из лабораторий, где испытывалось сверхсекретное оборудование. Я лучше многих других знал завод, как и маршруты немецких патрулей, поэтому-то они и выбрали меня в проводники. Никогда в жизни не испытывал я такого страха, как в тот раз!
Я начинал постепенно симпатизировать Верлупу. Его ребяческая усмешка была заразительной, и если раньше я усматривал тщеславие в его отношении к физической подготовке, то теперь его признание, что он не был прирожденным смельчаком, подкупило меня.
— Итак, к концу сорок второго года вы стали полноправным членом группы Сопротивления. Согласно сведениям, которыми я располагаю, вам везло. Каждый раз, когда вы уходили на задание, немецкие патрули, которыми кишела местность, не мешали группе. В тех же случаях, когда вы пропускали операцию, группа, посланная на ее выполнение, попадала в засаду. Как вы это объясните?
Верлуп развел руками:
— Как я могу объяснить? Это одно из тех явлений, которые не поддаются объяснению. Почему некоторые люди выигрывают в карты, а другие всегда проигрывают? Это уж как кому повезет. Я знаю, что это порождает разного рода слухи.
— А что вы скажете по поводу пропущенных вами операций? Мне рассказывали, что пустяковый кашель или легкая простуда подчас служили для вас поводом отказаться от участия в той или иной операции.
— Это тоже верно. Послушайте, полковник, я не знаю, участвовали ли вы когда-нибудь в ночных вылазках. Так вот. Предположим, вы стоите в темноте, сдерживая дыхание. Вы слышите малейший шорох, похожий то на скрип солдатского сапога, то на шуршание ремня винтовки, взятой наперевес. А вы стоите, как статуя, и молите бога, чтобы ничто не выдало вашего присутствия. И вот если какой-нибудь идиот начнет чихать или кашлять в самый ответственный момент, то все пропало. Одно покашливание может выдать десятерых, поверьте мне. Я никогда не взял бы с собой человека, страдающего кашлем. Вы со мной согласны?
— Это разумно, — заметил я, ловя себя на мысли, что соглашаюсь с Верлупом. — Но я слышал и другое. О взрыве моста, но не того, который следовало уничтожить.
Верлуп покраснел.
— Я не знаю, кто вам рассказывал об этом, — сказал он с сердцем, — но, во всяком случае, этот человек не может быть моим другом. Действительно, я взорвал не тот мост, но это не дает оснований заподозрить во мне немецкого агента. И все же я взорвал мост. Иногда самолеты бросают бомбы мимо цели. Разве членов экипажа такого самолета можно назвать шпионами?
