– Как бы вам объяснить?.. — Мой собеседник задумался. — Был Алексей человек обыкновенный. Вы из него не делайте «сверхгероя». Простой был парень, у нас много таких. И в то же время редкостно был умен, храбр, талантлив. Может, жизнь поставила перед ним такие задачи, что он смог раскрыться до конца… Я хочу сказать, совсем не прост Гринчик, это личность выдающаяся. Он один из первых понял все значение реактивной авиации. А сколько тогда недоверчивых было! Конструкторы иные сомневались, большие ученые. Должен вам сказать, Гринчик отлично сознавал, что делает великое дело. Сказал мне как-то: «Ты не думай, что один переживаешь за эту машину. Не тебе она нужна и не мне. Знаешь, следят за нами!..» Понимаете, есть люди — видят ближнюю перспективу, есть — дальнюю видят. Есть такие, что горой встанут на защиту своего дома, а есть такие, которым вся страна — дом. Алексей истинный был патриот в том высшем выражении, когда не словами доказывают преданность, а делом… Ну, что еще? — сказал конструктор. — У нас до того дня очень сложные бывали полеты. То масло подтечет, то вибрации, то еще что-нибудь. Прерывали испытания, в лаборатории сидели по многу дней. А тут все шло удивительно гладко. И настроение было отменное. Ну, отвезли мы его с парашютом на полосу. Фотография? Нет, этого не помню. Помню, как он в машину садился. Сам я его и сажал. Лицо у Лешки было… Словом, улыбнулся он мне. Не робей, мол, все будет хорошо. Ну и…
Я увидел слезу на его щеке. Медленно текла она по неподвижной щеке и ускользнула в морщинку у рта. Долго мы молчали. Потом конструктор поднялся, повернулся к окну. А видеть там он ничего не мог: стоял мороз, снежные узоры закрыли стекла. Не оглядываясь, сказал:
— Черт его знает… Сколько лет прошло, старый уже, а вспоминать тяжело.
Шумно распахнулась дверь, вошел кудрявый парень и доложил с порога, что ребята собрались.
— О чем ты? — не понял конструктор.
— Собрались, говорю, цеховые комсорги.
— А-а-а…
— Вы хотели поговорить с ними.
— Да-да. Сейчас иду.
Мы пошли в комсомольское бюро.
— Товарищи! — сказал секретарь парткома. — Мы вас собрали для того, чтобы посоветоваться с вами о «комсомольской копилке». Полагаю, нет нужды подробно рассказывать о значении этого мероприятия. Вы сами должны понимать…
Шумливые комсомольцы с ходу перешли к делу. Надо экономить сжатый воздух. Цветные металлы надо беречь. «Конечно, мы авиация, — говорил совсем еще молодой паренек. — Нам государство ничего не пожалеет. Но надо ведь сознание иметь!» — «Я скажу об электроэнергии,— говорила глазастая девчонка. — У нас в КБ много заочников, это, конечно, хорошо. Но вот сидят пятеро в зале, чертят свои дипломы, а вокруг море света. Что бы им выключить верхние лампы…» Секретарь парткома молчал, не перебивал, слушал. В уголках его рта появилась улыбка. А глаза были красные.
В машине по пути с завода рассказал он мне еще один эпизод. Год назад он был в командировке, на одном авиационном заводе. К этому времени и относится последний рассказ секретаря парткома. Он никак не связан со смертью Гринчика. Он связан с его бессмертием.
— …Как этого летчика звали, я не помню. Всего один раз видел его. На заводе работали свои, заводские испытатели. А этот из части был прислан, военный летчик. Ас, истинный ас. Фамилию его забыл, а звали его Лешей, и был он удивительно похож на Гринчика.
Странное это ощущение. Я увидел его вначале сзади. Вошел в летную комнату:
вижу, сидит в кресло здоровенный детина. Кожаная куртка на нем, планшетка через
плечо, унты. Волосы темные. И смеется громко… Вы понимаете, встал он, прошелся, улыбнулся — Гринчик!
Может, я сейчас это так вижу. Пожалуй, сходство не сразу для меня прояснилось, а уже после полета. И все-таки особое отношение к этому летчику с самого начала было, какая-то боязнь за него… Машину он знал прилично и хотел так лететь, без задания. Я говорю: «Напрасно это, машина опытная». И его вернули со взлетной полосы. Пришел злой, не глядит на меня. Однако написали ему задание: взлет, скоростная площадка, развороты — все точно. Он, видно, обиделся. Но ничего не сказал и в задании расписался.
Взлетел. Смотрю, и снова, еще сильнее у меня ощущение: Гринчик летит! «Почерк» похож. И потом самолет-то реактивный… Понимаете, я там впервые понял: сколько ни будет новых реактивных самолетов, в каждом — кусочек Гринчикова сердца.
А работал этот Леша, надо признаться, здорово. Очень уверенно, напористо, красиво, азартно. И очень своенравно. Подпись-то дал, раз тут сидят такие «формалисты», но уж в воздухе он хозяин. Сел совсем в другом настроении. Широченная улыбка. И смотрит на меня: что, мол, скажете, уважаемый товарищ?
«Летаете вы здорово, — сказал я ему. — Но дисциплина у вас ни к черту! Вы не хмурьтесь, Леша. Думаете, инженеры от ответственности уходят, когда подписи требуют? Таков порядок. Да, да, форма. Но в нашем деле нельзя без формы. Когда человек сталкивается с неизвестностью, он обязан быть осторожным. Опытная машина до конца не известна, будь то первый вылет, будь двадцатый. Был у меня огромный друг, Леша, ваш тезка…»
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ
Итак, опытная реактивная машина, гордость и надежда КБ, разбита. Грудой обломков покоится она в земле.
Что же дальше?
Катастрофа всегда таинственна, всегда неясна. Нет человека, который с полной уверенностью может объяснить, что стряслось в полете, как не было человека, который мог бы предсказать беду.
Работает аварийная комиссия, строгие люди приезжают на аэродром, на завод, опрашивают очевидцев, задают вопросы членам экипажа, собирают на земле все, что можно собрать. И по этим крохам пытаются восстановить картину. В протоколе записано, что элерон найден в нескольких десятках метров от остатков самолета. По-видимому, тут и следует искать причину несчастья. Записано, что противовес элерона найден «отдельно лежащим» от самого элерона. Возможно, вначале оторвался противовес, а уж потом «в силу возникшей резонансной тряски» сорвало элерон. Но не исключено, что противовес отделился от элерона лишь при ударе о землю. Тогда другая должна быть причина… «По-видимому», «возможно», «не исключено» — кто даст точный ответ? А он необходим, этот точный ответ. Без него машина кончилась. И надежды КБ похоронены тогда в земле вместе с обломками первого реактивного истребителя.
Что делать его создателям? Какое решение принять главному конструктору? Он ходит по кабинету. У него болит сердце. Сердце сдало в тот день, когда Микоян узнал о катастрофе. Оно долго еще будет ныть, но он поднялся, приехал на завод. Приехал, чтобы принять решение, которое нельзя отложить. И ходит теперь по своему кабинету — десять шагов от стола к окну, десять шагов обратно. И мысль конструктора, словно заключена она в этих пределах, мечется, возвращается все к тому же. В окно видел сборочный цех: там заканчивают сборку самолета-дублера, точной копии разбитого. А на столе — папка с выводами аварийной комиссии. Время от времени Микоян присаживается к столу, листает папку. В ней схемы расположения обломков, фотографии исковерканных деталей, свидетельские показания. Но того, что он ищет, здесь нет. Нет точного указания причин катастрофы. И, следовательно, никто не освободит главного конструктора от святого его права и тяжелейшей обязанности — принять решение.
Конструктор думает.
Мне рассказывали о Микояне, что еще мальчишкой он мечтал о крыльях. Рос в глухом селении Санаин, на высоте 1700 метров над уровнем моря. Вокруг были горы. В горах, совсем близко, рождались облака. Воздушные массы простирались не только вверх, как на равнине, но и вниз. Горные ветры делали воздух упругим, осязаемым, почти видимым. В воздухе часами парили орлы, высматривая добычу. Следить за ними было не развлечением, а делом: дети Санаина знали — силы орлиных крыльев достанет на то, чтобы унести барашка.
Артем Микоян был младшим в семье. Старший его брат работал слесарем на Аллавердинском заводе, средний брат, Анастас, давно ушел в революцию, стал одним из создателей Бакинской партийной организации. Артем оставался с отцом. Отец был деревенский плотник, сыновья с малых лет приучались в его мастерской к ручному труду, и, может быть, именно это обстоятельство придало неясным мечтаниям мальчика неожиданно реальное направление: он решил соорудить крылья для полета. Будущий конструктор пытался сплести из прутьев и даже хотел «испытать» свои крылья, подвесив на них барашка. В ту пору он еще не подозревал о существовании авиации и первый самолет увидел лишь спустя несколько лет, когда в горах приземлился заблудившийся «Фарман». Неуклюжий аэроплан окончательно покорил сердце юноши.
Не будем, однако, преувеличивать значение этого эпизода, быть может, и любопытного и трогательного, но вовсе не определяющего жизненный путь человека. В конце концов в детстве каждый из нас умел мечтать. Но всем ли удается пронести это чудесное свойство сквозь годы?
