В статье «Заумие», открывающей книгу «К зауми» он исследует английские и китайские морфемы, звуковые жесты японского языка, фонемы семитских языков и русские частушки. В контексте этих теоретических положений и возникают высказывания Хармса о сохранении «национальности зауми», ее русско-национальной красоты. Его высказывания вполне совпадают с идеями Хлебникова о создании «грядущего мирового языка» на основе русского. Национальная принадлежность зауми для Хармса чрезвычайно важна в рамках идеи, что язык — это собрание звуков, организованное определенным образом и, когда «слово идет на службу разуму, звук перестает быть всевеликим и самодержавным, звук становится „именем“ и покорно исполняет приказы разума» (Хлебников Велимир. О современнои поэзии / Творения M., 1985. С. 632). Это движение от звука к смыслу характерно прежде всего для само'й хлебниковской вещи Хармса «Лапа» (II. 87 — 108). Характерно, что в рецензии упоминается сверхповесть «Зангези».
Эстер Александровна Русакова (1906–1938) — первая жена Хармса. Сестра Поля Марселя. Их знакомство с Хармсом приходится, очевидно, на 1923-24 гг. Eй посвящена вещь «Гвидон» и множество стихотворений, написанных Хармсом с 1925 по 1932 год — год их окончательного разрыва.
С именем Эстер связан важнейший мотив лирики Хармса — мотив окна:
«Вы не забыли значки на стенах в моей комнате, — писал он 2 ноября 1931 г. Р. И. Поляковской. — Очень часто попадается такой значок
я называю его „окно“ […] до Вас я любил по-настоящему один раз. Это была Эстер (в переводе на русский — звезда). Я любил ее семь лет. Она была для меня не только женщиной, которую я люблю, но и еще чем-тo другим, что входило во все мои мысли и дела. Я разговаривал с Эстер не по-русски, и ее имя писал латинскими буквами: ESTHER.
Потом я сделал из них монограмму, и получилось
Я называл ее окном, сквозь которое я смотрю на небо и вижу звезды. А звезду я называл раем, но очень далеким. И вот однажды я увидел, что значок
и ecть изображение окна.
Потом мы с Эстер расстались. Я не разлюбил ее, и она меня не разлюбила, но я первым пожелал расстаться с ней.
Почему — это мне трудно объяснить. Но я почувствовал, что довольно смотреть „в окно на далекую звезду“.»
(Хармс Даниил. Полет в небеса. С. 459–460)
Характерна в этом смысле запись Хармса: «Весь мир — окно — Эстер». Достаточно сложные отношения между ними переосмысляются Хармсом в стихах и рассказах этого времени. Последнее стихотворение обращенное к окну — Эстер относится к концу июня 1931 г.:
На сиянии дня месяца июня
говорил Даниил с окном
слышанное сохранил
и таким образом увидеть думая свет
говорил солнцу: солнце посвети в меня
проткни меня солнце семь раз
ибо девятью драми жив я
следу злости и зависти выход низ
пище хлебу и воде рот мой
страсти физике язык мой
[…?…]ве и дыханию ноздрями путь
два уха для слушания
и свету окно глаза мои.
(III, 45)
Необходимо отметить, что именно в годы близости Хармса с Эстер в его произведения входит биографический личный подтекст, который становится определяющим для поэзии Хармса второй половины 1930-х годов. Трагическое событие 1929 г., когда семья А. И. Русакова стала жертвой провокации ГПУ, проникает в «Лапу», имеющую посвящение [что-то вроде рисунка окна с решёткой — С. В.], что, несомненно, обращено к Эстер: «УТЮГОВ — ну да да да, — это он и есть! Ах, зачем вы его не задержали? Ему прямая дорога в Г.П.У.» (II, 105) и в стихотворение «В небесари ликомин», где фигурирует фамилия следователя, который вел дело Русаковых, а в 1932 г. допрашивал самого Хармса:
«В этой комнате Коган
под столом держал наган»
(II, 37)
В 1938 г. Эстер была арестована по обвинению в шпионаже в пользу Германии. Погибла в лагере.
Евгения Ивановна Поволоцкая-Введенская (1872–1935), мать А. И. Введенского. Известный в 1920 — 30-е гг. в Ленинграде врач-гинеколог.
Отметим, что тема восприятия Хармсом творчества Белого ждет своего пристального исследования. В архиве Хармса сохранилась его заметка 1927 г. «Прием А. Белого встречающийся в его прозе — долгождан…», где Хармс обращается к петербургской тематике, очевидно, во время работы над «Комедией города Петербурга»:
Прием А. Белого, встречающийся в его прозе — долгождан. Я говорю о том приеме, который не врывается как сквозняк, не треплет скрытый в душе волос милого читателя. О приеме говорю я таком же естественным, как. Достаточно. Уразумение наступит в тот именно момент, когда не ждет того читатель. До тех пор он правильно догадывается, но трусит. Он трусит. Об авторе думает он. Автор мог предвидеть все — как? За этим следует слово, одно (много два) — и читатель говорит в пыль забившись, скучных метафор, длинных периодов, тупых времен — пыль. Тут говорит он себе, так же просто как до начала чтения, — мысль его прояснилась. Ура скажет читатель. Потом наступает уразумение. То далеко залетает каждый звук, то останавливается прямо в укор — неожиданно. Можно вздрогнуть. Вышел А. Белый из под тумана, прояснился и тут же отжил.
накрахмален
Выражение всего мира — перекошенной.
С Ухам вместо рта. Ты над щетиной всхохрилось.
Жизнь пошла. И в один миг пропало недоверие. Появился тот же Невский, каким знали мы его 25 лет. Дама прошла по Невскому опять-таки знакомая вся до корней своих. Поверили мы и трах… Нет города. Мысль одна вверх, другая под ноги, крест на крест. Пустоты да шары, еще трапеция видна. Жизни нет, все.
18 июля 1927 года
Царское Село
Даниил Хармс
(ГПБ. Ф. 1232. ед. хр. 570).
Неустановленное лицо.
Иван Иванович Афанасьев-Соловьев (1905–1938?) — поэт, член «Воинствующего Ордена Имажинистов». Выпустил за свой счет три поэтические книги: «Северная поэма» (Пг., 1923; была уничтожена автором 13 января 1924 г. См.: Книги и рукописи в собрании М. С. Лесмана. M., 1989. С. 30) «Завоевание Петрограда» (Л., 1924), «Элегии» (Л., 1925), участник имажинистских сборников «В кибитке вдохновения» и «Ровесники». Арестован в 1938. Вероятно расстрелян.
Возможно, Георгий Леонидович Богаевский, инженер, поэт-дилетант.
Лидия Павловна Карташева, актриса Готедра (Государственного Театра Драмы). Вероятно, «Левый фланг» после успешного Вечера Ленинградских заумников 17 октября 1925 г. собирался устраивать театрализованные выступления.
Заседание 5 января было связано с готовившимся выступлением Левого фланга в «Кружке Друзей камерной музыки» (Пр. 25 Октября, д. 52). Сохранились наброски стихотворной рекламы вечера:
Не ходите января
Скажем девять говоря
выступает Левый Фланг
— это просто не хорошо —
и панг [это тетя и паланг]
(ГПБ. Ф. 1232, No. 219, л. 30, л. 60)
Одно из выступлений «Левого Фланга» состоялось в «Кружке» осенью 1927 г. (см.: Жизнь искусства, 1927, 1 ноября).
«Дом Ученых» до сих пор находится на ул. Халтурина, д. 27, выходит другим фасадом на Дворцовую наб.
Отношения Хармса и Евгения Львовича Шварца (1896–1958) занимали особое положение в иерархии литературных знакомств Хармса. В июле 1933 г., составляя списки «С кем я на ты» и «С кем я на вы», в последний Хармс вписал одну фамилию — Шварц.
Хармс достаточно отрицательно относился к драматургии Шварца. Последний, описывая постановку пьесы «Ундервуд» в Ленинградском ТЮЗе (премьера 21 сентября 1929 г.), отметил в дневнике: «Хармс довольно заметно с самого начала презирал пьесу» (Шварц Е. Л. Живу беспокойно. С. 321). Но Хармсу были интересны стихи Шварца, которые, к сожалению, мало известны. А. И. Пантелеев в своих воспоминаниях приводит по памяти строки из стихотворения Хармса, написанного во время поэтического чтения Шварца:
«Я был у Шварца
Слышал его стихи!
Он их читал, стесняясь и краснея
О, эти штучки, их видел во сне я
И не считал за полную удачу…»
(Пантелеев А. И. Даниил Хармс//Частное собрание, г. Ленинград).
В конце 1931 г. Хармс предсказывает Шварцу «будущее»:
«Шварц окончательно одуреет 18 ноября 1931 года
Д. Хармс.»
Шварц записывает под этими словами:
«Хармс гаварит чито я адурел кокае безарбазие так-ли этоъ?»
