Но – точка бифуркации была пройдена, и случилось то, что случилось, – защита состоялась в Москве уже после смерти Н.А. Сидоровой. Тогда, весной 1962 года, положительный отзыв прислал из Томска А.И. Данилов – еще один антигерой «Истории историка». Верному ученику А.И. Неусыхина, Данилову, виртуозно громившему методологию буржуазных историков и следившему за новейшей литературой, уже тогда были достаточно ясны угрозы концепции диссертанта для классической схемы феодализации. Однако отзыв из Томска он прислал положительный – сказывалась корпоративная солидарность и все тот же «гамбургский счет». Впрочем, сам Данилов на защиту не смог приехать. Не пришел и заболевший Неусыхин, представивший письменный отзыв на 44 страницах118.
Диссертация была защищена, однако кататься в Калинин пришлось еще четыре года. Тем не менее об этом периоде А.Я. Гуревич вспоминает с теплотой – для молодого доктора, полного идей, напавшего на золотую жилу неисчерпаемых источников, все было впереди.
Ему удалось «разговорить» саги. Еще в XIX веке историки с энтузиазмом стремились найти в них сведения о политических событиях, но затем «критическое направление» первой половины ХХ века высмеяло эти попытки, подчеркнув литературную природу саг. Арон Яковлевичтакже начал с их прямого социально-политического прочтения, рассмотрев сагу о Харальде Прекрасноволосом как отражение социальных процессов («отнятие одаля»), но встретил критику со стороны «саговедов». В полемике родилось понимание того, что сагам надо задавать иные вопросы – о системе ценностей, о добродетелях и злодействе, об отношениях между своими и чужими – и тогда они скажут многое о социальной реальности своего времени. Сагам вновь возвращался статус исторического источника.
Ему удавалось «разговорить» и археологические данные. Вот лишь один пример. Многочисленные клады, которые скандинавские археологи фиксировали в самых неожиданных местах, никак не свидетельствовали о развитии товарно-денежных отношений в эпоху викингов. Это была не «тезаврация на черный день», когда горшок с монетами зарывался во дворе, но – весточка из мира ценностей викингов, считавших награбленное серебро материализацией своей удачи. Спрятать клад надо было так, чтобы его никто никогда не нашел, положив тем самым конец и счастью, и самой жизни воина119. Данные археологии подкреплялись этнографией – и скандинавское общество открывалось в непривычном для историка-марксиста ракурсе. За нравами и обычаями скандинавов проступали структуры, описанные Марселем Мосом и иными антропологами, а сам Арон Яковлевич, не пользуясь этим термином, шел к понятию «тотального социального феномена»
В руки Арона Яковлевича попадает новая книга Жака Ле Гоффа «Цивилизация средневекового Запада», где не только агрикультуре, но и системе ценностей, картине мира средневекового человека придавался структурообразующий характер. Иногда приходится слышать, что Гуревич, мол, все списал у Ле Гоффа и выдал нашей публике за свои открытия. По моим наблюдениям, так говорят патологически бездарные люди. Арон Яковлевич не мог ничего ни у кого списать: он был «практикующим историком», которому сначала надо было так погрузиться в материал, чтобы чувствовать его кончиками пальцев, затем он начинал строить гипотезы и искать себе для этого союзников, сталкивавшихся со схожими проблемами.
Кстати, А.Я. Гуревич часто иронизировал по поводу своих изначальных занятий историей крестьянства – «историей навоза». Но только так вырабатывалась его уникальная исследовательская интуиция. Она позволила затем ему, овладевшему исторической антропологией, быстро переходить от исландцев к немецким монахам, от Абеляра к ведовским процессам. Но сегодня исторической антропологией владеют многие, «история навоза» не в чести, а новых Гуревичей что-то пока не видно.
В 1966 году в «Науке» выходит его небольшая книжечка «Походы викингов», еще через год – уже вполне академическая монография – «Свободное крестьянство феодальной Норвегии». Если вспомнить, что значила монография для советского медиевиста, то в сорок один год иметь за плечами уже две книги, докторскую, авторство многих статей и многих глав вузовского учебника – это ли не предел мечтаний?
Для Гуревича – не предел.
Обнаружив, что такие этнографические понятия, как дар, потлач, жест, дают ключ к пониманию раннесредневековых обществ, Арон Яковлевич возвращается на знакомую английскую почву, по-новому оценивая институт королевских разъездных пиров (то, что у скандинавов называлось «вейцлой») или тот факт, что англосаксы при письменном оформлении прав земельного участка клали грамоту на землю или вместе с полем передавали чистый лист пергамента. А ведь подобные «курьезы» исследователи отбрасывали как несущественные. Но сколько таких «курьезов» таят в себе не только английские и скандинавские памятники, но и записанные по-латыни «варварские правды»!
И вот драккар Гуревича все чаще совершает набеги на земли континентальной Европы, встречая встревоженные взгляды уже давно трудящихся здесь других представителей школы Неусыхина. Одно дело демонстрировать специфику своего региона, а другое – посягать на чужие территории и на устоявшиеся теорию. Да еще в какой-то совсем необычной форме.
После одного из докладов Гуревича, заявившего, что раннесредневековое общество держалось на обмене дарами и феодализировалась при помощи этого института, отвела в сторону благоволившая к нему А.Д. Люблинская: «Арон Яковлевич, ну что такое дары? Вот мы идем в гости, несем цветочки, коробку конфет. Таковы человеческие отношения от Адама до наших дней. Тут нет проблемы для историков»120. Отметим, что это слова одного из лучших советских исследователей, прекрасного знатока того материала, на основании которого позже Н. Земон Дэвис напишет книгу в стиле Марселя Моса: «Дар и власть в ренессансной Франции».
В 1966 году научный совет «Закономерности исторического развития общества и перехода от одной общественно-экономической формации к другой» (в академическом просторечии – «От одной к другой») организовал сессию по проблемам генезиса феодализма. Гвоздем программы был доклад А.И. Неусыхина о «дофеодальном периоде». Мэтр предложил описывать «варварские общества» Европы не как загнивание первобытности, а как особый переходный период, для которого характерны свои законы. Попытка хоть как-то модифицировать «пятичленку» воспринималась как сенсация и вызвала бурные обсуждения. Среди прочих выступал и А.Я. Гуревич. Он не спорил с учителем (хотя в других статьях уже не раз делал это), он вроде бы выступал с развитием тезиса о дофеодальном обществе. Но на самом деле доклад был совершенно о другом – о том, как при помощи «варварских правд» выявить символические действия и формулы, ритуальные клише, вскрыть семантические элементы, которые освещали бы особенности мышления людей дофеодального общества. Даже скупые тезисы Арона Яковлевича в контексте других материалов сессии стилистически выдавали «белую ворону»121.
То, что Гуревич все чаще говорит о культуре, не казалось коллегам удивительным, коль скоро у него в источниках саги да скальды. Культура – это надстройка, и честь тебе и слава, если ты умел показать связь базиса с надстройкой, да еще с такой своенравной ее частью, как искусство. Но как можно через культуру объяснять базис (а что же еще можно понимать под словами о «сути средневекового общества»?). Это все больше удивляло и настораживало.
Но Арон Яковлевич оказался нарушителем еще одной конвенции. Уже говорилось о нараставшей нелюбви медиевистов к теоретизированию. Теоретизируют либо наделенные необходимыми полномочиями солидные люди, либо (как гласила корпоративная молва) – тот, кто ничего другого не умеет. Арон Яковлевич не относился ни к первой, ни тем более ко второй категории – но все чаще публиковал статьи по общим вопросам: о том, как при помощи «общественно-исторической психологии» изучать социальную историю; о том, как соотносятся в истории общий закон и конкретная закономерность. Эти статьи оказались востребованы далеко за рамками круга медиевистов и принесли ему широкую известность.
В результате он попадает в академический Институт философии, где пишет статьи в «Философскую энциклопедию» и занимается философскими проблемами исторической науки. Он приятельствует со многими философами, но в глубине души они ему чужды: они рассуждали об историческом процессе, совершенно пренебрегая конкретной историей, «фактографией», как они выражались. «Поэтому на все их построения можно было дунуть – и все ра»122. А иной истории, кроме конкретной, «человеческой», Арон Яковлевич не признавал (уже в бытность руководителем «Одиссея» он безжалостно отправлял в корзину умные, но «слишком абстрактные» статьи). Он и возможный союз с Б.Ф. Поршневым, в ту пору также ставившим вопросы исторической психологии, категорически отверг, не найдя у последнего ничего, кроме «голой схемы». Вот и еще один несостоявшийся любопытный тандем. Б.Ф. Поршнев – поклонник Робера Мандру, нестандартно мыслящий человек, личность, вызывающая самые оживленные споры. Но союза не вышло.
