Они находились в останках представителей ямной культуры в степи и распространились оттуда в Европу по тому же пути, что и степная ДНК. Естественно, и военные конфликты между степными кочевниками и земледельцами вполне вероятны, ведь пастухи-скотоводы из степи хотели подыскать себе новые земли. Но и при таком сценарии перед вторжением с востока население Центральной Европы должно было вдруг сильно сократиться. Иначе для периода, имевшего место 5000 лет назад, нашлись бы свидетельства об убитых людях с неолитической ДНК — их тела обнаружились бы в местах массовых захоронений и на полях, где велись бои. Но подобных находок не обнаружено. Археологических свидетельств той поры вообще не существует.
Такие пробелы могли бы быть обусловлены стилем жизни иммигрантов. Если они из поколения в поколение тщательно поддерживали свое кочевничество (а в пользу этого говорит в первую очередь ландшафт Восточной Европы, близкий к степному), то не строили зданий, которые позднее могли бы раскопать археологи. Практически единственными строениями за все эти 150 темных лет оказываются курганы, сильно напоминающие курганы ямной культуры. То, что частота таких захоронений в Центральной Германии отчетливо снижается, а дальше к западу они уже и вовсе не встречаются, говорит в пользу этой гипотезы. Чем дальше продвигались скотоводы по холмистой Центральной Европе, тем меньше у них было оснований оставаться со своими стадами во все более неподходящих условиях. К тому же в гористой местности курганы выглядят совсем не так впечатляюще, как в плоской степи. Это тоже могло быть аргументом против ресурсозатратных строительных работ.
В течение одного столетия иммигранты добрались до региона Средней Эльбы-Зале, а еще два столетия спустя, как мы можем заключить по анализам ДНК, пришли на землю сегодняшней Великобритании. Иммиграционный напор при этом нисколько не ослаб — напротив, нигде генетический перелом еще не был настолько отчетливым, как по ту сторону Ла-Манша. Если на территории современной Германии генетическая структура изменилась на 70 %, то в Великобритании — по меньшей мере на 90 %. Степные иммигранты здесь потеснили строителей Стоунхенджа, но продолжили использовать это культовое сооружение и даже расширили его. Иберийского полуострова, самой отдаленной точки континента, новоприбывшие степняки достигли лишь 500 лет спустя. К тому моменту их силы были куда слабее, чем во время их распространения по остальным частям Европы. Еще в ледниковый период, невзирая на Пиренейский барьер, создавались предпосылки к тому, что особую роль в генетической истории Европы будет играть Испания. Нынешние испанцы, равно как и сардинцы, греки и албанцы, принадлежат к числу европейцев с наименьшим числом степных генов. В целом этот компонент преобладает сегодня на севере Европы. ДНК земледельцев доминирует на территории от Испании, юга Франции и Италии до Южных Балкан. Если степные жители предпочитали плоскую землю, то для них очевидный путь шел на запад, через нынешнюю Польшу и Германию в направлении Северной Франции и Великобритании. А около 4200 лет тому назад пришел черед обратного движения. Теперь степные гены направлялись не на запад, а, обогащенные ДНК земледельцев, на восток. Поэтому люди вплоть до Центральной России и даже в Алтайских горах сегодня имеют те же генетические компоненты, берущие начало в Анатолии, что и люди из Западной Европы.
Поздние последствия националистической историографии
Степные гены распространялись со скоростью, которой в предыдущие иммиграции и близко не было. Помимо прочего, изменение темпа обеспечивалось революционным средством передвижения — лошадью. С ее помощью степные жители не только преумножили свою скорость, но и стали исключительно эффективными воинами. Наряду с лошадью они стали использовать и новое оружие, перешли от длинных луков к коротким: их мощность была явно больше, а размер позволял стрелять прямо на скаку. Смертельная комбинация «быстрая лошадь плюс огнестрельное оружие в виде лука и горящих стрел» в то время еще не существовала. Жители Центральной Европы в среднем были выше иммигрантов на голову и к тому же вели себя более воинственно. Но иммигранты имели при себе боевые топоры. Бесчисленные археологические находки рассказывают о жестоких столкновениях между старожилами-крестьянами и новоприбывшими. На начальном этапе иммиграции топор, вероятно, играл выдающуюся роль: в Центральной Европе он стал постоянным атрибутом захоронений, тогда как дальше к западу и югу главным оружием, похоже, были лук и стрелы. Еще в XIX веке в немецкоязычном мире, а также в Скандинавии и Великобритании стало устойчивым обозначение «культура боевых топоров». Позднее, благодаря пропаганде, оно было заимствовано национал-социалистами и превратилось в пример давнего немецкого военного превосходства. По понятным причинам после Второй мировой войны они внедрили другие обозначения.
Сегодня говорят уже не о культуре боевых топоров, а о культуре шнуровой керамики. Свое название она получила благодаря типичным шнуровым орнаментам на керамических сосудах определенного времени. На западе континента в то же время доминировала культура колоколовидных кубков: сосуды в форме колоколов обнаруживали в том числе в Великобритании, Франции, на Иберийском полуострове, в Центральной и Южной Германии. Согласно традиционным археологическим постулатам, феномен колоколовидных кубков распространился от сегодняшней Португалии на севере до Великобритании параллельно со шнуровой керамикой и независимо от нее. Однако новые генетические находки этой теории противоречат. В 2018 году в ходе одного крупного исследования, участие в котором принимал и наш Институт, были расшифрованы геномы примерно из 400 скелетов обоих культурных пространств до и после степной иммиграции. Оказалось, что культура колоколовидных кубков установилась в Великобритании лишь после того, как старые жители этих земель были почти полностью вытеснены людьми со степной ДНК. К тому же времени, как показывают погребальные артефакты, по всему Иберийскому полуострову распространилась культура колоколовидных кубков. Здесь, впрочем, обошлось без заметных миграционных движений. В Великобританию колоколовидные кубки пришли вместе с иммигрантами, а в других местах они как культура переходили от человека к человеку.
Людям, чуждым археологии, может быть все равно, когда и почему люди из каких-то определенных регионов вдруг начинают пить из других сосудов. Для археологов же это вопрос столетия, вопрос, сильнее всех прочих заряженный политикой. Поскольку в XIX веке и позже археологи считались учеными, близкими к национализму, отдельное культурное пространство всегда соотносили с общей ДНК, и оно становилось частью дискурса о «народах». Кроме того, существовала идея, согласно которой более развитые культурные техники указывали на генетическое превосходство. Получалось, что, к примеру, потомки представителей культуры боевых топоров могли претендовать на власть. Эта так называемая теория культуры-языка-народа в немецкоязычной археологии после Второй мировой войны обладала политической нагрузкой и, соответственно, презиралась. Была широко представлена концепция, согласно которой культуры распространялись не через миграцию, завоевание и порабощение, а через культурный обмен между популяциями. Столь же
