представляю, как она, подобно Медузе, обращает подозреваемых в камень. В замешательстве смотрю на нее. Я полагал, что к моей визе не придраться. Она продолжает:
– Кто тут приглашающий в вашей визе? Кто это – Азимут?
– У них гостиницы [44], – говорю я.
Но я понятия не имею, кто они. У каждой деловой визы для России есть номинальная приглашающая сторона. Откровенно добавляю:
– Было бы нечестно притворяться, что я турист.
– Но вы и не бизнесмен, – качает головой Медуза.
Теперь старший рявкает:
– Мы не знаем, кто вы.
Его вопросы поначалу трафаретны. Они падают, как удары молота. Как часто я бываю в России? Когда я был здесь в последний раз? Кого я знал? Были ли у меня родственники в Москве? А потом внезапный вопрос:
– Что вы делали в Агинском?
В голове начинает звенеть тревожный звонок. Две недели назад Агинское оказалось в центре совместных российско-китайских военных учений. Я бронировал там гостиницу, и там меня должны были зарегистрировать.
– Был в буддийском монастыре, – говорю я.
– Куда вы отправились после Агинского? – смотрит Медуза в свой компьютер.
Мне приходит в голову фантасмагорическое предположение, что на ее экране вся моя жизнь. Но после Агинского я точно исчез из документов. Со Славой и Дмитрием мы ночевали в слишком бедных местах, где никакой регистрации нет. Словно читая мои мысли, Медуза спрашивает:
– Как вы ехали? Кого видели?
Она убирает с лица выбившиеся пряди. Полицейский тоже зыркает на меня. Начинаю чувствовать себя неважно. Внезапно я вообще не знаком со Славой и Дмитрием. Я стираю их, невинных, из своей памяти.
– Никого не видел.
Через несколько секунд оба полицейских уходят из кабинета, чтобы поговорить по другому телефону, за ними исчезает и учительница. Мне остается глазеть на Путина. Понятия не имею, о чем они думают. Несколько минут, пока их нет, мои мысли спутанны. Представляются сфабрикованные обвинения, тюрьма… Путин строго смотрит свысока. Когда офицеры возвращаются, их лица ничего не выражают. Меня беспокоит, что учительница отводит глаза в сторону. Медуза раскладывает бланки, которые нужно подписать. У ее горла приютился крошечный православный крестик. Я читаю: «Приказ № 937033/5 Министерства иностранных дел…» В нем излагается, как меня задержали, что мой въезд в Россию является гражданским правонарушением, что моя виза не соответствует моей деятельности. Ногти Медузы опускаются на важные абзацы. Я должен заплатить 2000–5000 рублей. Виза недействительна, и меня могут выслать из России.
Сумма мизерная. Две тысячи рублей – половина стоимости лондонского штрафа за неправильную парковку. Но мужчина добавляет:
– Вы не можете вернуться в этот район. Мы отправим вас в Читу. Сотрудники иммиграционной службы решат, что с вами делать.
Скверно. Чита – это краевой центр в трехстах километрах отсюда. Путешествие может прерваться на несколько недель. Офицер выглядит удовлетворенным. Он слегка улыбается самому себе. Размышляю, что ненавижу его. Его грудь упирается в пиджак, точно разыскивая медали, и я воображаю, что он надеется увидеть страх. Меня ведут по коридору в комнату для снятия отпечатков пальцев – мимо бледного юноши в наручниках, ожидающего вместе с отцом. В этой каморке пожилая женщина берет валик с чернильной подушечки и хватает меня за правую кисть. Она проводит по ней валиком, как строитель, который белит стену, а затем прижимает кончики пальцев – в трех экземплярах. Затем она намазывает чернилами ладонь и прижимает ее к другому бланку, где она отпечатывается, словно карта для хироманта. Интересно, что там говорит линия судьбы. Она без единого слова повторяет процесс с левой рукой, а затем выходит.
После возвращения в комнату для допроса полицейские говорят о завтрашнем дне. Переводчица выглядит усталой. Медузу считать трудно. Ее лицо скрыто за змеиными локонами. Он говорит, что в шесть утра машина отвезет меня в Читу. Она сует написанный от руки адрес. Меня там встретят.
– Вас могут отправить обратно в Лондон.
Настроение падает, остается только негодование. Только что я сокрушался, что придется отклониться от маршрута и ехать в Читу. Но по сравнению с выдворением из страны такой крюк кажется чудесным делом.
Полицейские долго всматриваются в экраны компьютеров; мне ничего не видно. Что-то беспокоит Медузу. Ее коллега исчезает. Я снова остаюсь один. С момента задержания прошло три часа. Пытаюсь представить свой маршрут, если я вернусь в следующем году. Внезапно весь замысел этого путешествия кажется утопией. Конечно, он не мог сработать. Глупо было бы думать иначе…
Потом все изменяется. Я так и не узнал почему. Медуза возвращается – думаю, она разговаривала с властями в Чите. Она говорит, что я свободно могу продолжать путешествие. Что она очень сожалеет о доставленных неудобствах. Ее ногти скользят по другому документу, выкидывая его. Она улыбается мне. Воображаю, что трескается лед. Осознаю, что она довольно красива.
– Конечно, вы можете писать о Сретенске, о нашей истории, о нашей природе. Для нас большая честь, что кто-то приехал в наш городок даже из Лондона.
Слушаю с разинутым ртом. Она выключает компьютер и на прощание пожимает мне руку.
Потрясенный, я возвращаюсь к реке. Кажется, что река двигается с сознательным намерением (я знаю, что перевозбужден) и приносит иллюзию, что течет из прошлого. У моих ног – в ускользающем настоящем – немного травы, склонившейся к воде, несколько сигаретных окурков и мертвая бабочка.
Учительница полагала, что Медуза могла убедить читинские власти не трогать меня. Она нечаянно услышала, что та говорила: я хороший человек из Англии, приехавший в их город – в первый раз на них кто-то обратил внимание. Или, может быть, читинские чиновники залезли в интернет и обнаружили, что я в самом деле писатель, как и говорил. Она не уверена. Правда, завтра суббота, а никто в Чите, да и в любом другом месте не желает работать по выходным.
Позади памятника Ленину на небольшой городской площади за зарослями школьного сада раскинулись скромные здания Сретенской средней школы. Я пообещал учительнице, что на следующее утро выступлю перед ее классом, изучающим английский. Класс собирается в деревянной пристройке, преподавательница встречает меня, гордо сообщая, что школе больше столетия. Ее ученики-подростки приезжают сюда со всего района.
Когда я вхожу, они нерешительно встают: пятнадцать робких лиц, в основном девочки. Одежда проста – джинсы, что-то черное сверху, у них челки и практичные пучки волос на затылках. Они почти не говорят по-английски. Я говорю медленно и разборчиво, но они не понимают. Впрочем, как и учительница. Мы переходим на русский, который она переосмысляет как пиджин-инглиш. Я спрашиваю детей об их устремлениях: пойти в университет, возможно, стать инженерами, врачами,
