— Эх, пропустили время, — крутит головой Железняков. — Эх, пораньше бы.
Он ждал этого давно. Он не поднимал, почему еще вчера, еще позавчера, гитлеровцы не раздавили их.
И вот уже не о чем думать, не в чем заблуждаться: пулеметы, пулеметы, пулеметы — на каждого три или четыре. Как огненной крышей накрыло их блиндаж ливнем трассирующих пуль.
Они еще держатся, отстреливаются, но уже ясно — конец. Надо уходить. Позиция себя пережила. С нее можно остановить — ненадолго, ох, ненадолго! — только тех, кто идет в лоб. А надо успеть прийти в полк раньше, чем противник ударит по нему с тыла.
Из-за сгоревшей немецкой колонны ударили минометы.
«Что делать? — лихорадочно ищет выход Железняков. — Как быть?»
Выхода нет. Блиндаж, врытый здесь немцами в снег — место для отдыха, не для боя. Нет кругового обстрела, нет ничего, чем определяется боевая позиция. Они сдерживают огнем тех, только тех, кто идет на них из-за мостика. Задержали на время и немцев в поле. Но ненадолго это: сейчас они перестроятся, обойдут их, забросают гранатами. Конец ясен.
Мины все ближе.
Выход из блиндажа — короткая траншея — раскрывается прямо на мостик. По этому выходу и бьют немцы.
Позади блиндажа еще позавчера прошла тридцатьчетверка. Если бы как-то перебраться в глубокий — метр-полтора — след танковых гусениц, можно было бы по нему незаметно уйти, обогнать гитлеровцев, медленно продирающихся через снег справа и слева, успеть предупредить полк.
Выход из траншеи под огнем немецких пулеметов. Там не пройти, там никому ни одного шанса на жизнь. Выскочить наверх? Тоже ни одного шанса — срубят мгновенно. Отстреливаться здесь могут только двое. Тесно, не повернуться. Плохо дело, плохо. Разве что прорубить заднюю стенку блиндажа, прорыть ход к танковому следу и уползти, пока гитлеровцы не зашли справа и слева и не просматривают ничего за блиндажом.
Топора нет. Есть малая саперная лопатка. Не плотницкий это инструмент. Автоматы или пулеметы хоть и железные штуки, но лом для работы лучше.
Пока солдаты отстреливаются, Железняков пробует прикладом пулемета выбить стенку. Без толку. Прочно сделано. От злости и бессилия он переворачивает пулемет, и длинная, на расплав ствола очередь глухо барабанит внутри блиндажа.
Щепка, отлетевшая от бревна царапает ему щеку, и тут его осеняет: он сейчас свинцом прорубит все эти бревна.
Лента кончилась. И бревно почти кончилось, расщеплено в крошево. Еще очередь, еще. Хорош плотницкий инструмент — пулемет.
Железняков бьет малой саперной лопаткой в расщепленные бревна, бьет, бьет, бьет. Солдат-пехотинец, видя, что он устал, перехватывает у него лопатку — тоже понял, в чем дело.
Двое стреляют по немцам, двое ломят, крошат стенку. Хочешь жить — силы прибавятся. За каких-нибудь десять минут в толстых бревнах прорублен лаз.
Теперь кому-то надо выбраться из блиндажа по нему, оглядеться. А мины бьют, мины рвутся вокруг одна за другой.
— Давайте, ребята! — отбросив лопатку, устало садится Железняков на мягкое автомобильное сиденье. — Приглядитесь там, как уходить.
Никто не идет.
Он в изумлении оглядывает свой гарнизон.
— Вы что? Быстрее.
Никто не идет.
Железняков поодиночке пробует заставить каждого вылезти через пролом, чтобы оглядеться.
Не идут!
Стрелять в траншею идут, встают там под бешеный пулеметный огонь, а лезть туда, куда пули не достают — ни в какую.
Понять невозможно. Но, видимо, лезть в дыру, в темноту, в мышиную норку, из которой уже курится дым разрывов, человеку страшнее, чем выходить в привычный окоп.
Что делать командиру, которому не повинуется гарнизон?
Нет двух решений. Есть одно — заставить повиноваться.
Как? Какие угрозы могут обеспечить выполнение приказа, когда не помогают ни уговоры, ни логика. И чем можно угрожать за минуты до смерти?
Только смертью. Смертью на минуту раньше. Той смертью, которая не промахнется, когда та, другая, может еще ударить и не наверняка.
Значит, расстрелять не выполняющего приказ?
Кого?
И в гарнизоне останется только трое.
Скачут мысли, скачут, и нет даже пяти минут на то, чтобы что-то решить.
Железняков сам забирается в лаз. Управлять сейчас можно только личным примером. Угрозы не годятся, когда рука не подымается на то, чтоб привести их в исполнение.
Мины рвутся рядом, мешают наблюдать. Но тут многого и не надо: грозная картина открывается во всей своей неотвратимости. Правая и левая колонны выслали группы к шоссе, и те уже скоро выйдут на Варшавку. Полчаса промедли — и не уйти.
Он пятится назад, чтобы скомандовать отход, к в это время прямо у него на спине рвется тяжелая мина. То есть не на спине, конечно, удар пришелся по крыше блиндажа. Но что там от спины до взрыва — одни дубовые ворота да слой снега. Словно чугунный молот обрушился на спину и ноги. Он не чувствует их.
Ему страшно. Так страшно, как не было за все эти дни.
Казалось бы, давно уже понял, что живым из десанта не уйти. Казалось бы, уже столько видел смертей, отупел, отключился, остался без эмоций. Нет, все равно страшно.
Смерть мгновенная, смерть без мук, разумом уже принималась и не пугала. Но встретить ее беспомощным, без ног… Лейтенант не в состоянии оглянуться, боится пошевелить ногами, окончательно убедиться, что их у не-го нет, что они оторваны.
Рука тянется к кобуре. Вынув наган и покрутив барабан, он внезапно успокаивается, унимает нервную дрожь. В барабане есть три патрона. Мгновенная смерть, смерть без мучений у него в руках. И бояться, значит, нечего.
Оттолкнувшись руками, ногами так и не шевельнув, он окатывается в блиндаж. Скатывается? Нет, спрыгивает. Тренированное тело спортсмена само, автоматически выполняет прыжок. И он стоит на ногах. Они целы, они даже не поранены.
Счастье, охватившее его, длится недолго, на миг лишь хватает радости — так плохо все вокруг.
По фашистам уже никто не стреляет: все ошеломлены разрывом той самой мины, что ударила его по спине.
— Прощайте, товарищи! Отомстите… — стонет один.
Второй сидит на полу, надев на голову сиденье от автомобиля. Третий лежит в проеме двери, придавленный сорванной дверью.
— Не бросайте меня, — опять стонет раненый, тот, что только-только со всеми прощался. — За меня награду дадут…
Железняков стаскивает дверь с одного, сбрасывает автомобильное сиденье с другого, и оба вскакивают на ноги. Раненый стонет и стонет, говорит какие-то слова.
Лейтенант очень хорошо помнит ужас беспомощности, в котором он только что лежал после разрыва мины, когда решил, что остался без ног. Поэтому понимает, что чувствует человек, разом лишившийся в жизни всего. А слова, которые тот говорит, нелепые слова, их можно стыдиться, но это там, в другой жизни, где можно думать о словах, выбирать их, где не бьют железом по голове, где кровь не льется по лицу.
Времени нет ни на что — ни на жалость, ни на объяснения.
— К пулеметам! — выталкивает Железняков в двери еще не пришедших в себя солдат. — Помолчи, — жестко обрывает он раненого. — Дай посмотреть.
Рана, к счастью, в общем-то легкая. Осколки рассекли на лбу кожу, и она свисла на глаза. Раненому темно, ничего не видно, кровь льется, страшно ему. А кость не задета, и рана не опасная. Если бы, конечно, с нею в госпиталь, в медсанбат, в санроту, хотя бы.
Подняв кожу на лбу и забинтовав голову, Железняков просит раненого открыть глаза. Тот пробует, но снова ничего не видит. Пока его бинтовали, пока лейтенант говорил ему ободряющие слова, он верил, ему казалось, что сейчас все пройдет: и боль, и слепота, все встанет на прежнее место. Ничего не прошло. И это было ударом, не меньшим, чем от иссекших лицо минных осколков. Опять во весь голос заплакал, заверещал раненый.
— Молчать! — грозно рыкнул Железняков.
Он дает раненому ремень и приказывает вцепиться в него зубами. Тот намертво закусывает его и теперь молчит уже поневоле. Одному из стрелков, оторвав его от пулемета, лейтенант передает другой конец ремня и толкает солдата к лазу.
— Доставить раненого в полк.
Змеею проскользнули оба в лаз. Ушли. Что мог сделать для раненого лейтенант, то он сделал. Железняков, подхватив пулемет, пристроился рядом с последним стрелком, всем телом влег в снежную нишу и тут только понял, как устал.
— Товарищ! — взмолился он. — Я посплю минут пяток. Постреляй пока один.
— Ты что, лейтенант? — удивился тот. И даже руками развел. Нашел, мол, время и место, чтоб отдохнуть. Но, глянув в мертвое от усталости лицо Железнякова, быстро-быстро закивал: — Поспи лейтенант, поспи. Я прикрою.
Уткнувшись лицом б рукав, Железняков закрывает глаза. Что-то замелькало в тумане полусна. Прополз в снегу по танковому следу пехотинец, волоча за собою на ремне раненого, пушка ударила в ночи, рванулись немцы на картечный выстрел… Все. Кончились пять минут, разрешенные себе для она.
