Поскольку я посещал Россию впервые и совершенно не владел русским языком, мне пришлось искать себе в Риге знающего попутчика. В газетной рекламе я нашел подходящего господина, обладавшего приличной кибиткой и в совершенстве владевшего как русским, так и немецким. Как выяснилось перед самым началом поездки, господин был пожилой рижской купчихой, которая таким хитрым образом сокращала расходы на ежегодные поездки за товаром в Санкт-Петербург. Она так набила свою кибитку соломой и тюфяками, что в ней можно было только лежать, почти упираясь носом в потолок. На улице был лютый мороз, и чем ближе мы были к нашей цели, тем сильнее дул холодный сухой северо-восточный ветер, от которого при температуре минус 18 градусов по Реомюру[97] не было спасения даже под толстой шубой. Уже вскоре я вполне перенял русскую привычку пить на станциях в огромных количествах горячий чай из желания поскорее согреться.
Подъехав на третьи сутки к нарвской станции, мы стали жертвами небольшой уловки, которая, как я потом узнал, весьма распространена среди содержателей станций. Местный начальник уверенно объявил нам, что мы можем застрять в его хозяйстве на несколько дней, так как на всех станциях лошади реквизированы под большую царскую медвежью охоту. Но сжалившись над моей попутчицей, разразившейся настоящим «плачем Иеремии», он наконец предложил нам пару особо мощных коней, которые всего за сутки домчат нас до самого Санкт-Петербурга. Поначалу мы согласились, и хитрый выдумщик уже, наверное, подсчитывал в уме свои барыши, которые мы ему заплатим за «мощную пару», но сама судьба разрушила его планы.
Ямщик, которого он нам дал, был молодым парнем. Частые остановки, которые он делал в пути, были нам вполне понятны: не имея ни шубы, ни теплой обуви, парень был вынужден время от времени пользоваться согревающими напитками, дабы не замерзнуть. В последнем селе он так и не вернулся, сколько мы его ни ждали. Мне пришлось выбраться из кибитки, что было не так легко, так как даже под двумя шубами тело окоченело от холода, и приняться за поиски. Как и следовало ожидать, наш «Izwoshtchik» сидел в соседней избе со стаканом дешевого бренди[98] в руках, а подозрительный еврей, хозяин заведения, постоянно подливал ему все новые порции. Когда я, стыдя ямщика и призывая вернуться на рабочее место, погнал его к двери, он довольно явно обменялся с провожавшим нас до самой кибитки кабатчиком знаками, свидетельствовавшими, что их взаимопонимание, достигнутое в процессе распития, уже перешло критический уровень и надо ждать происшествий. Поэтому я не удивился, услышав крик попутчицы, увидевшей, что с саней упал «случайно» отвязавшийся от кучерского сиденья ее чемодан. Заметить это удалось лишь потому, что до падения он прикрывал собой переднее окошко. В наших стесненных обстоятельствах было очень сложно заставить ямщика остановиться. Мне пришлось для этого вырвать окошко, схватить парня за пояс и скинуть с козел. Чемодан удалось скоро отыскать и вернуть на место, при этом веревка, которая его до того держала, явно была перерезана.
Очень скоро выяснилось, что кучер наш мертвецки пьян. Оставшаяся почти без управления кибитка то и дело съезжала с дороги в канаву. Мне не оставалось ничего другого, как самому взобраться на козлы и взять бразды правления нашим маленьким транспортом на себя. Заметив, что его освободили от управления, ямщик моментально уснул, и разбудить его уже не могли ни толчки, ни самые отборные ругательства. Вскоре у меня совершенно замерзли ноги, а когда я попытался перехватить вожжи, обнаружилось, что и руки мои окоченели и потеряли способность двигаться и ощущать. Я быстро, пока еще мог хоть что-то сделать, съехал в канаву и зубами стянул с рук перчатки. От резкой остановки кучер упал с саней и теперь неподвижно, словно мертвец, лежал прямо у моих ног. Мне тогда удалось совместить два полезных дела: я начал интенсивно растирать его голову снегом, разгоняя при этом кровь в своих обмороженных руках. Спустя продолжительное время после начала процедуры я почувствовал, что руки стали оживать. Через несколько минут жизнь начала возвращаться и к парню. Сначала у него появилась реакция на прикосновения к лицу снега, он стал кукситься и морщиться, а потом окончательно пришел в себя и излил на меня целый поток жалоб и вопросов. Только после этого, когда уже совсем стемнело, мы смогли продолжить путь. Из осторожности мы с попутчицей до самого Красного Села шли за повозкой пешком. Переночевав на станции, мы пожаловались станционному начальнику на нарвского почтаря и на данного им кучера, коего постигла быстрая и справедливая расправа. Начальник взял с нас плату, предусмотренную тарифом, вызвал ямщика, долго, пока хватало сил, уговаривал его кулаками, заменив ими в числе прочего и обещанное нами вознаграждение, после чего отослал обратно к хозяину, а нас на своих лошадях доставил в Санкт-Петербург.
В Санкт-Петербурге я был весьма любезно принят купцом Хейзе, дядей поэта Пауля Хейзе[99]. Я знавал семейство Хейзе еще по Магдебургу, где во время кадетства иногда посещал дом вдовы исследователя немецкого языка и директора местной гимназии Хейзе, и она неизменно встречала меня с настоящим материнским теплом и лаской. Ее сын уехал в Санкт-Петербург, будучи еще совсем молодым человеком, теперь же он был уже состоявшимся господином, совладельцем одной из крупнейших в северной столице России торговых компаний. Еще большему сближению с этой милой семьей способствовало то, что господин Хейзе сразу помог мне поселиться в гостинице на Кадетской линии Васильевского острова, совсем рядом с его квартирой.
Петербург поразил меня огромностью планов, широтой проспектов, гигантскими размерами площадей, на многих из которых мог поместиться небольшой европейский городок, и особенно величавой рекой Невой, растекавшейся своими рукавами по всей столице. Впечатление усиливалось странностями образа жизни местных горожан и удивительным сочетанием роскошных дворцов и совершенно убогих, почти сплошь деревянных домишек, понастроенных там и сям вдоль широких и бесконечно прямых улиц. Даже оживленное санное движение по городу, заменяющее обычную езду в экипажах, неизменно производит сильное впечатление на иностранца, попадающего в Санкт-Петербург впервые. Можно прибавить ко всему этому, что незнание языка мешает ориентироваться в городе, так как ты не можешь прочитать ни названия улиц, ни вывески, и это вселяет в душу печальное чувство совершенной покинутости, глубокой потерянности и абсолютной незащищенности, от которого потом весьма сложно избавиться. Тем отраднее там кажется связь с соотечественниками, которой так мало дорожишь на родине, и тем милее кажется жизнь в гостеприимной, высококультурной семье в крупной иностранной колонии Петербурга, тем более в колонии немецкой. Развитию таких колоний сильно способствовало то, что многие жители прибалтийской России, в особенности высокообразованная их часть, сохранили свое немецкое гражданство в полном объеме. В высших административных органах также присутствовало множество прибалтийских немцев. Это не только облегчало приезжим немцам жизнь в городе, но и способствовало нормальному началу ведения дел. Для меня это было особенно полезно, так как рекомендации лучших берлинских ученых позволили мне легко войти в круг представителей здешней науки. Я нашел самый радушный прием у самых известных немецко-русских ученых, среди которых с особенным чувством хотел бы отметить академиков Купфера[100], Ленца[101], Якоби и фон Бэра[102].
К сожалению, эти приятные встречи, как и деловое общение, ради которого я и приехал в российскую столицу, были внезапно прерваны. Однажды я почувствовал себя очень плохо. Восстановиться не помогла ни русская баня, ни другие верные средства, вплоть до купленных мной в значительном количестве рвотных препаратов. После мучительной ночи, которую я уж и не думал пережить, мне нанес дружеский визит Хейзе. Увидев всю серьезность положения, он тут же прислал ко мне врача. Оказалось, что я заразился корью, которая тогда свирепствовала в городе. Болезнь переросла в воспаление почек, на несколько месяцев приковавшее меня к постели. Даже сейчас я страдаю от ее последствий.
Если не считать этой неприятности, можно сказать, что результаты моей поездки для развития наших дел были в высшей степени благоприятными. Главным было то, что мне удалось получить подряд на проведение телеграфной линии от Петербурга до Ораниенбаума[103] и далее – на Кронштадт.
Такое большое дело, как прокладка кронштадтской линии, требовало создания в России постоянного представительства компании, что и привело меня уже летом 1852 года обратно в Санкт-Петербург. Достойным представителем нашей фирмы стал купец первой гильдии господин Капфер, внесший большой вклад в наш русский бизнес и получивший от него ценные связи в Министерстве путей сообщения и связи, которое курировало проект.
