Буденный и Зявкин сошли в самую гущу толпы.
— Ну что, станичники, — сказал, улыбаясь, командарм, — мы ведь в гости к вам приехали! Забыли вы в камышах, как на Дону гостей встречают?!
И впервые за все два дня дружным смехом, от которого отлегает от сердца тяжесть, ответила толпа на эту незамысловатую шутку.
Часть вторая
КОМСОМОЛЬЦЫ — КАК ОНИ СТАЛИ ЧЕКИСТАМИ
МОЛОДЫЕ ИНСПЕКТОРА ОКРСТАТБЮРО
Осень 1921 года выдалась на Дону не по-южному хмурая и затяжная. Над степью медленно двигались налитые серой тяжестью тучи, волоча по суглинистым скатам и меловым отрогам, по вязкой стерне и голым берегам речки мокрые, иссиня-темные подолы.
Под дождем степь выглядела неприютно и отчужденно, ее сумрачный обнаженный простор входил в сердце тоскливым ощущением затерянности и одиночества.
В такую погоду хорошо сидеть дома, в добром сухом тепле, с ломтем только что испеченного хлеба и запотевшим кувшином парного молока.
— Вроде пришли, — сказал Полонский Левшину хриплым вздрагивающим голосом, вглядываясь в редкие хуторские огни. Его поташнивало от усталости, и он чувствовал, как между лопатками медленно стекают струйки холодного пота. — Что-то мне, Сеня, не по себе. Сейчас бы на лежанку — и до утра…
— Нас с тобой только тут и ждали, — хмуро отозвался Левшин. — Как бы за огородами не уложили из обреза. На веки вечные — аминь! — Он коротким, подсмотренным у какого-то чекиста движением поправил козырек картуза, нахмурил редкие светлые брови. — Пошли, что ли? Двор поищем — какой поплоше. А там видно будет.
Они были одногодками, но Левшин выглядел старше товарища. Он чуть сутулился, глядя себе под ноги с тем сосредоточенным и напряженным выражением скуластого, тронутого мелкими рябинками лица, какое бывает у хлебопашца, идущего по борозде за плугом.
«Баню бы истопить, — думал Левшин. — Попариться и чаю с малиной — милое дело». В другое время он, наверное, через минуту забыл бы о какой-то дурацкой простуде у своего спутника. Он вообще считал Полонского, который пришел в комсомольскую ячейку из коммерческого училища, плохо приспособленным к жизни. Но сейчас они были не просто товарищами, а боевой чекистской группой. Левшин был старшим, и это старшинство было дано ему трудным детством сироты и тяжелой работой поденщика. Он отвечал сразу за двоих и должен был во что бы ни стало выполнить задание.
«Дрянь дело, — думал Левшин. — Хуже не надо. Сляжет, и все. Куда с ним? Прикипим на хуторе. Хорошо, если мирно тут, а то ведь сцапают как котят». Оглядываясь, он тревожно всматривался в осунувшееся за день лицо Полонского. Они шли левадой. Тьма впереди и по сторонам сгущалась черно-лиловыми комками. Настороженно вздрагивали на ветру желтые хуторские огни.
Левшин не испытывал страха, но какая-то струнка все туже натягивалась, звенела в нем отголоском крика, застывшего на губах зарубленного бандитами чоновца. Наверное, этот чоновец когда-то был моряком. На груди у него, над правым соском, был наколот якорь, обвитый канатом. Рядом бандиты вырезали неровную, с пятью запекшимися лучами звезду. Чоновца привезли в Морозовскую на телеге, забрызганной грязью. Он был в одном исподнем, землисто-восковое лицо его строго и неподвижно глядело в небо…
«Ладно, — думал Левшин, — в случае чего живым не дамся. Живому у них делать нечего. Просто так не убьют… Может, еще обойдется. Бандитам сейчас тоже несладко. Глухов точно говорил: хана бандитам. Он обстановку лучше моего знает».
И Левшин снова вспоминал совещание партийного и комсомольского актива, созванное недавно окружкомом партии. Секретарь окружкома Глухов, пожилой, с лицом уставшего человека, говорил, опираясь рукой на край застеленного выцветшим кумачом стола:
— Сейчас обстановка складывается в нашу пользу. Отряды ЧК и ЧОНа сделали свое дело. Крупные банды разбиты, остались лишь мелкие разрозненные группы. Они прячутся по дальним хуторам, хоронятся на зимовниках, в глухих степных балках. Многие добровольно сдаются — истосковались по земле, по своим куреням…
— Перевертыши! — выкрикнул кто-то в заднем ряду. — Нет им веры! Отъедятся за зиму в своих куренях и опять начнут тосковать по нашей крови!
В зале зашумели. Глухов поднял руку:
— Мы не на дискуссии, товарищи. Партия дает нам боевой приказ, — он повернул голову в ту сторону, откуда раздался выкрик. — А тебе, товарищ, отвечу так: вера тоже наше оружие. Это матерые бандиты ни во что не верят. А мы — большевики, ленинцы. Нам нельзя не верить, — сказал Глухов, и в зале снова стало тихо. — Так вот какая теперь задача: усилить пропагандистскую работу среди казаков. Всем коммунистам и комсомольцам отправиться на хутора. Если нужно — проникать в стан врага. Отрывать колеблющихся от офицерской верхушки. Возобновлять родственные связи, старые знакомства… Мы должны использовать зимнюю передышку для полной ликвидации бандитизма. Ясно, товарищи?
— Ясно! — одним коротким выдохом отозвался зал.
Левшин и Полонский должны были пробраться на хутор Юдин. В ЧК им выдали документы инспекторов окрстатбюро. На хуторе ребят ждал коммунист Макаров, фронтовик, вернувшийся домой без ноги. Но прежде чем разыскать его, нужно было осмотреться. По сведениям ЧК где-то в этом районе скрывался полковник Беленков. Он пытался уйти за границу, но не вышло. Теперь он подался подальше от Ростова. Тот, кто попадал к нему в руки, не мог надеяться на легкую смерть.
* * *
Они остановились в проулке, напротив приземистого дома, смутно белевшего в глубине просторного двора, отгороженного от дороги старыми осокорями. Здесь еще не спали. Ставни были открыты, небольшие оконца тускло светились, и в тишину проулка равномерно падал какой-то глухой деревянный стук.
— Лебеду толкут, — определил Левшин.
— Может, здесь и заночуем? Видно, бедная хата и на отшибе — так спокойнее, — поспешно проговорил Полонский.
— Постой, дай оглядеться. Мало ли что…
Левшин почему-то медлил. Полонский ждал, нетерпеливо переступая с ноги на ногу. Чрезмерная осторожность товарища начала раздражать его.
— Ну?
— Подожди… Слышишь?
Только теперь Полонский услышал какой-то неясный шум, примешавшийся к однообразному деревянному стуку. В дальнем конце проулка взахлеб залаяли собаки. Потом по грязи зашлепали лошадиные копыта, негромко заговорили люди.
— Бандиты! — шепнул Левшин. — Кроме них, некому, — еще чуть помедлив, он потянул Полонского за рукав. — Ладно, пошли. Была не была. Сюда в эту хату они вряд ли заглянут.
Когда они подошли к дому, низкая дверь, надсадно скрипнув, открылась, на мокрую землю легла полоса неяркого света и в деревянном проеме встал коренастый человек в казачьей фуражке, с обрезом в руках. Шагнув через порожек, он обмерил ребят долгим настороженным взглядом.
— Вам чего тут?
— Да вот переночевать хотели. Жар у него, — простуженно просипел Левшин, мотнув головой в сторону Полонского.
— Ладно, опосля погутарим. Без шалостев прошу, — казак ткнул Левшина в грудь дулом обреза, — а то заночуете до второго пришествия. — Он засмеялся, и ребята унюхали в воздухе запах самогона.
— Гриш! — крикнул казак в дверь. — Наши возвернулись? Собери чего есть на стол!
В темноте топтались и фыркали лошади, переговаривались охрипшие на влажном ветру голоса. «Н-но, балуй, черт!» — крикнул кто-то. «Разуй глаза», — прозвучал органно низкий голос. «Учи свою бабу…» — ответил ему другой, на теноровых верхах. Послышался смех. Левшин определил: приехало пять-шесть казаков, не больше.
Высокий человек в офицерской шинели, придерживая рукой эфес шашки, вошел в полосу света.
— Ты, Федор? Что у тебя тут? — резко спросил он.
— Да вот приблудились какие-то.
— Не с верхних станиц?
— Пес их разберет. Ночевать просются.
— Хорошо, пусть ночуют.
Взглянув на ребят темными недобрыми глазами, офицер, пригнув голову, вошел в дом.
— Прошу до нашего куреня, дорогие гостюшки, — ухмыльнулся казак. — Дюже мы без вас соскучились.
И Левшин сразу вспомнил выкрик, прозвучавший на совещании партийного и комсомольского актива.
— Беленков, — сказал он Полонскому одними губами и чуть слышно добавил: — По фотографии — он точно.
* * *
В комнате было накурено, пахло самосадом, портянками и кожей. Молодой круглолицый парень, сидя на топчане, чинил конскую сбрую. Второй казак резал длинным ножом хлеб, сильно прижимая к груди пшеничный полумесяц. По его правой щеке, заросшей рыжеватой щетиной, к углу глаза вытянулся рубчатый след сабельного удара. Шрам оттягивал нижнее веко вниз, обнажал его мокрую розовую изнанку. В углу у печи старуха, повязанная темным платком, толкла пшеницу.
