Конечно, все они милые и добрые люди, улыбчивые и вежливые, пока дело не доходит до их интересов. Пока не коснешься словом или делом их самолюбия, пока не начнешь расшатывать веками сложенный порядок жизни, к которому все они так привыкли и который считают истиной в последней инстанции.
Со временем, уже насытившись впечатлениями и осознав всю безнадежность, ты начинаешь оценивать все более трезво, и, если не закрывать глаза на все эти, казалось бы, незначительные вещи: слова, поступки людей, которые каждый день наблюдаешь и держишь в своей памяти, позже, сложив их в одну фреску, проанализировав, осознав, ты видишь абсолютно чудовищную картину. Может быть, это лишь мое болезненное восприятие действительности, вера во что-то лучшее, максимализм не дают мне покоя, но для меня это не является нормой, я привык называть вещи своими именами, и если что-то не по душе, то я так об этом и заявляю. Наверное, я старомоден.
Но, черт возьми, если подумать, то все так и есть. И самое страшное, что так происходит повсюду, где существует человеческий коллектив. Почему мы только тогда приходим на помощь друг другу, когда нам угрожает опасность уничтожения, мировой катаклизм или нечто подобное?
Я часто вспоминаю об одном человеке, ученом, который, прожив трудную жизнь, пройдя войну и плен, в своей научной работе пришел к выводу, который, на мой взгляд, очень актуален, и необходимо хорошо его помнить всему человечеству. Офицер немецких фронтовых частей СС, позднее лауреат Нобелевской премии по физиологии и медицине, австриец по национальности Конрад Лоренц провел в советском плену около 6 лет. Биолог по образованию, он смог выжить на тяжелых работах в окрестностях Караганды и помочь выжить другим. Освободившись из плена, он занялся сравнительной этологией – наукой о поведении животных, и вот какой главный вывод сделал ученый, ветеран Второй мировой воны, в одной из своих книг «Агрессия»: «У нас есть веские основания считать внутривидовую агрессию наиболее серьезной опасностью, какая грозит человечеству в современных условиях культурно-исторического и технического развития. Но перспектива побороть эту опасность отнюдь не улучшится, если мы будем относиться к ней как к чему-то метафизическому и неотвратимому; если же попытаться проследить цепь естественных причин ее возникновения – это может помочь»[3]. То есть не мировые природные катаклизмы и эпидемии угрожают человечеству, но отношения внутри человеческого сообщества.
Вот что действительно важно знать и помнить нам, современным людям, среди всеобщего неуважения, хамства, недальновидности и глупости.
* * *
Я сидел в сквере и думал о предстоящем дне, о том, что он не принесет ничего нового и уж тем более приятного. Новый день, точь-в-точь такой же, как и прежние. Раньше в особенно тяжелые моменты своей жизни мне казалось, что смерть и есть вечная череда одинаковых дней, из которых невозможно вырваться, и если не заострять внимание на этом факте, то все вроде бы идет хорошо, но как только понимаешь, что к чему, или хотя бы просто догадываешься, то вот тут-то и начинается настоящий кошмар. Кошмар осознания безысходности. Ж.П. Сартр писал, что ад – это другие. И его герои, вынужденные после смерти жить в одной комнате и, не имея возможности покинуть ее, вечно изводить и досаждать друг другу, очень похожи на всех моих сослуживцев, за тем лишь исключением, что последние об этом даже не догадываются. Мы, конечно, можем выходить из здания, но куда мы можем пойти? Куда? Разве что в другой ад!
Приближалось лето. Мне так хотелось освободиться от гнетущих меня мыслей и тяжелых чувств.
Громада серого бункера театра нависла надо мной зловещей цитаделью, невыспавшийся и уставший я взирал на нее снизу вверх и чувствовал, как она высасывает из меня все жизненные соки, последнюю энергию. Зачем я каждый день совершаю такое насилие над собой, зачем переступаю через себя и постоянно мирюсь с этим, что меня держит? Мне вспомнились слова Набокова о поисках Бога, о тоске всякого пса по хозяину, о желании обрести начальника и поклониться ему в огромные ноги. Стало смешно и грустно одновременно, я так много потратил сил и времени непонятно зачем. Но как истинный поклонник эмпирического постижения реальности, я остановил себя. Ведь все, что я пропускаю через себя, все, что переживаю, насколько бы отрицательно оно ни было, – все это и есть самая важная в жизни вещь – опыт. Пережитый, выстраданный, заставивший меня измениться, взглянуть на вещи иначе, принимать решения, мне несвойственные, ломавший мои юношеские представления о мире и о себе; опыт – это и есть то главное, что делает из людей человека. Нужно стараться не стать очередным кирпичом в стене.
«Этим утром я принял решение…» – прошептал я себе под нос, вспомнив слова из песни, которая звучала в уже совсем позабытом советском фильме. Солнце поднималось выше, и город почти ожил, заполнился привычными малоприятными звуками, вытеснив природу подальше, чтобы не вспоминать о ней, выстроил в нестройные ряды сонмы машин на дорогах, пустил по венам подземки дозы поездов, выплеснул на тротуары тысячи восковых фигурок людей. А я все стоял, не решаясь сдвинуться с места, но в голове моей уже утвердилось принятое несколько мгновений назад решение. Я уже почувствовал свободу от сковывавших меня долгое время оков, и мне захотелось смеяться. Постояв немного, еще сильнее ощущая себя в новом качестве, я двинулся вниз по улице до угла здания, в котором проработал столько лет. Пройдя проходную и взглянув на мрачные лица охранников, я поднялся к себе, было еще слишком рано, я разбудил дежурную, чтобы взять ключи, и, не встретив никого в длинных коридорах, дошел до рабочего места. У меня еще было пара часов, чтобы прийти в себя, немного поспать и приготовиться к очередному дню. Умывшись и выпив пару стаканов холодной воды, я завалился в груду сваленных в углу тряпок, которую кто-то щедро осыпал опилками, и, устроившись там удобнее, закрыл глаза.
Записки из дневника:
03 декабря 20.. г.
Зарплата.
Сегодня пришла зарплата, я проверил свою карточку и, держа в руках чек, не знал, смеяться мне или просто послать все к чертовой матери. 4600 – сумма, которая была мне начислена. Начало месяца, следующее начисление будет через две недели, оно будет больше, незначительно, но больше. И вот я стою и думаю, как мне жить ближайшие две недели на эти скромные средства. Если не ездить на метро, не оплачивать мобильный и постараться поменьше есть, то в принципе можно дотянуть до следующей выплаты, но я думаю о том, что мне необходимы новые сапоги на зиму, которая уже вовсю началась и мои осенние ботинки промокают быстрее, чем я успеваю дойти утром до станции метро. В этот момент меня охватывает сильный приступ злости к тем, кто все это устроил и с успехом поддерживает, думая, что все делает правильно, и что работники должны работать, а остальное не так уж важно. Я всегда теряюсь и не могу здраво распределить пришедшие на мой счет богатства. Я живу в столице, работаю в крупном государственном учреждении, почему я получаю за свою работу жалкие гроши, и еще какие-то ублюдки смеют мне ставить в вину, что я не всегда хорошо работаю, не так быстро, как им хотелось бы, бегу, поджав хвост, для выполнения очередного бредового задания, которое через несколько минут окажется, как это часто бывает, не нужным вовсе, недостаточно раболепно веду себя в отношениях с начальством, являюсь слишком строптивым, и мое расслабленное поведение выводит их из себя. Попробовали бы они сами прожить на 4600 четырнадцать дней в холодном городе, я бы посмотрел, в каком состоянии они бы находились, с каким стахановским рвением бросались бы переносить металлические рамы и деревянные диваны с одного этажа на другой или красить вонючей краской необъятные поверхности. Было бы совсем неплохо поставить подобный эксперимент и с интересом следить за ним.
Как же я их всех ненавижу в эти минуты. Но мне приходится мириться. Мириться с несправедливостью, которая в нашей стране уже стала закономерным явлением. Русский человек является заложником той ситуации, когда ему необходимо работать, и в отличие от европейского работника он безбожно мало получает. Нас специально держат в такой зависимости, так нами легче управлять, нам платят, чтобы хватало на еду и на удовлетворение минимальных потребностей, но купить приличные штаны мы уже не в состоянии. Мне кажется, что это похоже на узаконенное рабство, и если молодые люди еще имеют возможность вырваться из этой системы, могут рисковать и искать, то людям среднего возраста и тем более пожилым работникам уже практически не на что рассчитывать, особенно если они обременены семьей, что чаще всего и бывает. Они вынуждены принимать установленные правила игры и тешить себя иллюзиями и уверениями, что все идет так, как и должно быть.
