Когда я вернулся на балкон, слова уже не было. Моя комната – во втором этаже, и позвать я никого не успел, тем более что видел вначале тут только курьез, так как прочел по-русски бессмыслицу – «чау». А «ray» по-английски означает луч и скат и читается «рэй». Можно подумать, хотя и натянуто, что закат (скат) жизни (смерть) дает свет (луч) познания…»
Незадолго до смерти Циолковский отправил в Москву письмо.
«Мудрейший вождь и друг всех трудящихся, товарищ Сталин! Всю свою жизнь я мечтал своими трудами хоть немного продвинуть человечество вперед. До революции моя мечта не могла осуществиться. Лишь Октябрь принес признание трудам самоучки; лишь советская власть и партия Ленина-Сталина оказала мне действенную помощь. Я чувствовал любовь народных масс, и это давало мне силы продолжать работу, уже будучи больным. Однако сейчас болезнь не дает мне закончить начатого дела. Все свои труды по авиации, ракетоплаванию и межпланетным сообщениям передаю партии большевиков и советской власти – подлинным руководителям прогресса человеческой культуры. Уверен, что они успешно закончат эти труды. Всей душой и мыслями ваш, с последним искренним приветом».
Ответная телеграмма «знаменитому деятелю науки товарищу К. Э. Циолковскому» гласила: «Примите мою благодарность за письмо, полное доверия к партии большевиков и советской власти. Желаю вам здоровья и дальнейшей плодотворной работы на пользу трудящихся. Жму вашу руку. И. Сталин».
Циолковский успел ответить: «Тронут вашей телеграммой. Чувствую, что сегодня не умру. Уверен, знаю – советские дирижабли будут лучшими в мире». И 19 сентября 1935 года, через несколько дней после этой короткой переписки, умер.
Родился 26 декабря (7.I.1894) 1893 года в Уфе.
В 1912 году с отличием окончил реальное училище.
Поступил в Психоневрологический институт, возглавляемый академиком В. М. Бехтеревым, но через год перевелся на юридический факультет Петроградского университета. В доме известного правоведа профессора М. А. Рейснера познакомился с его дочерью Ларисой. Впрочем, она сама по себе была необычной личностью: увлекалась марксизмом, писала стихи, прозу, дружила со многими поэтами, в том числе с Николаем Гумилевым. Именно Лариса Рейснер послужила прообразом Комиссара в пьесе Всеволода Вишневского «Оптимистическая трагедия», и это Лариса Рейснер в 1917 году передала в редакцию горьковского журнала «Летопись» первую рукопись Вивиана Итина.
«Я написал рассказ, направленный против войны, гордо назвав его романом, – вспоминал Итин позже. – Рассказ назывался „Открытие Риэля“. Аналогия между солнечной системой и атомом казалась в то время смелой. Я думал, что подобного представления достаточно, чтобы армии бросили оружие». Горький одобрительно отнесся к рукописи, но журнал скоро закрылся. Рукопись осталась ненапечатанной, а официальную помолвку Вивиана Итина с Ларисой Рейснер отменила жизнь: зимой 1917 года Наркомат юстиции, в котором работал Итин, перевели из Петрограда в Москву, а Лариса осталась в Питере.
«Милая Лери! – писал Вивиан Итин 16 апреля 1918 года. – Я не помню, когда мы виделись в последний раз. У Вас были очень далёкие глаза и почему-то печальные и это казалось мне странным, так как юноши не верят Шопенгауэру, что счастья не бывает. Сегодня Екатерина Александровна (мать Ларисы Рейснер, – Г.П.) сказала мне, что Вы больны, опасно больны, и волны её беспокойства передались мне и не утихают, как волны неаполитанской баркаролы в моем сознании и в Вашем. Екатерина Александровна сама такая бледная, такая озабоченная сновидениями жизни или тем, что они по необходимости преходящи, что стала совсем пассивной и утомлённой, словно мир навсегда замкнулся красным раздражающим коридором грязноватого отеля. Я спокоен, моя воля пламенеет более, чем когда-либо, потому что я мало думаю о настоящей жизни, но я не знаю, как мне передать мое настроение.
Будем выше.
Ах, еще выше!
Я живу (в Москве, – Г.П.) в прекрасном доме, среди сети переулков. Шестой этаж, дали полей, чистота, свет, тишина. Мы все любим большой покой и большие бури. Когда я бываю в Третьяковской галерее, я всегда открываю что-нибудь новое, никем незамеченное, но такое, после чего невозможно и скучно смотреть на другие картины… В Комиссариате всякие дрязги… В той Австралии, о которой мы так недавно мечтали, есть какие-то удивительные муравьи. Если разрезать насекомое на две части, то обе половинки начинают яростно сражаться друг с другом; так повторяется каждый раз, в течение получаса. Потом наступает смерть. Весь мир походит сейчас на такого муравья. Но я страдаю только от одного. Где бы мне найти друзей воодушевлённых, одиноких или хотя бы только жадных, презирающих гнусное равенство. Что теперь говорят про людей! N – комиссар, Х – большевик, Z – контрреволюционер. Это все: пусто».
Летом 1918 года Итин отправился в Уфу повидаться с родителями.
Из города, захваченного восставшими чехами, в Москву он вернуться уже не смог.
Даже напротив, устроившись переводчиком в американскую миссию Красного Креста, он направился совсем в другую сторону – в Сибирь. В будущем фантастическом романе «Страна Гонгури» это преломится так: «Они (герои, – Г.П.) поступили переводчиками к группе секретарей YMCA (Young Men's Christian Association), отправлявшихся в своей новенькой форме американских офицеров в Северную Азию. Они ехали проповедовать идеи креста и красного треугольника с помощью какао, сигареток и молитвенников. В сущности, это были славные ребята, обыкновенные путешественники от нечего делать воспользовавшиеся богатым христианским союзом для своих целей. Всё их христианство сводилось, по традиции, к совместным молитвам по воскресеньям, во время которых они зевали, рассказывали анекдоты и курили манильские сигары. Когда янки были достаточно близко от границ, занятых войсками Республики Советов, переводчики покинули их без предупреждения. Они торопились, но огненная завеса уже разделяла Сибирь от России. Тогда Гелий первый бросился в хаос первоначальной власти. Случайность: полтора года юридического факультета сделали его членом революционного трибунала… Однако очень скоро стало безнадежно ясно, что борьба в Сибири против экспедиционных войск всего света и предателей всех сортов немыслима. Коммунистические отряды были разбиты и уходили в тайгу. С одним из них ушел Гелий…»
«В 1920 году, – писал Вивиан Итин, – я был вридзавгубюстом в Красноярске. Это был первый оседлый год, считая с октября 1917 года. В газете „Красноярский рабочий“ я редактировал „Бюллетень распоряжений“. В Красноярске были поэты. Я стал редактировать еженедельный литературный уголок, называвшийся „Цветы в тайге“. Затем был переброшен в Канск. И был одновременно завагитпропом, завполитпросветом, завуроста, редактором газеты и председателем товарищеского дисциплинарного суда. В это время я получил копию „Открытия Риэля“, сохранившуюся чудесным образом, как говорили. Мне стало жаль воскресшей рукописи: она могла пропасть бесследно в любую минуту. Я поместил своих героев в более подходящее место – в одиночку колчаковской тюрьмы – и напечатал на бумаге, принадлежавшей газете „Канский крестьянин“, книжку под названием „Страна Гонгури“. На обложке стояла надпись: „Государственное издательство“. Это было совершенно незаконное, самозваное издание; но в данном случае я действовал по линии „Охраны памятников искусства и старины“. Канские крестьяне покупали книжку: бумага была подходящая для курева, а цена недорогая: всего 20 000 руб. за штуку…»
«Критика на первое появление в свет „Страны Гонгури“ была неблагоприятной, – вспоминала Л. В. Итина, дочь писателя. – Впоследствии „Открытие Риэля“ („Страна Гонгури“) переиздавалась много раз, как при жизни отца („Сибирские огни“, 1927; сборник „Высокий путь“, М-Л., 1927), так и после его гибели и реабилитации в 1956 году. Сначала „Открытие Риэля“ (по варианту московского издания 1927 года) было издано в Германии, (Берлин, 1980, 1981; Гамбург, 1987, 1988), затем в Новосибирске (1983), Красноярске (1985) и в Канске (1994) – по канскому варианту (1922) с названием „Страна Гонгури“. В издания 1927 года автор внес ряд добавлений и исправлений, которые не понравились А. М. Горькому. „Открытие Риэля“, – писал он отцу, – было издано под титулом „Страна Гонгури“ в Канске, в 22 году. Об этом Вам следовало упомянуть. Сделанные Вами исправления не очень украсили эту вещь. Однако, мне кажется, что Вы, пожалуй, смогли бы хорошо писать „фантастические“ рассказы. Наша фантастическая действительность этого и требует».
«В этом письме самым удивительным для меня было, каким образом из солнечного своего Сорренто Алексей Максимович заметил рождение „Страны Гонгури“ на берегу таежного Канна, – вспоминал позже сам Итин. – В те дни стояли большие морозы. Антициклон лизнул нас сухим языком. Ртуть Реомюра падала до -40. Записка Горького была не менее суха и его „пожалуй“ – даже сурово. Но почему-то все же казалось, что это не морозный, а теплый туман Тирренского моря залил мою новосибирскую улицу Максима Горького. Если величайший писатель современности говорит, что он до конца жизни остается учеником, то что сказать о себе? Но не потому, что „познание есть наслаждение“, а потому, что познание – страсть, как голод и любовь, ведущая к одной цели, независимо от того, радует она или мучает».
