Главное же было в том, что, как Арон Яковлевич прекрасно понимал, речь шла не просто о размежевании с родной корпорацией. Это был последний раунд в борьбе за власть. Не за административную (хотя, может быть, и за нее тоже), но – за власть авторитета, принадлежащую тому, кто завоюет лидирующие позиции в науке. Корпорация медиевистов, может быть, и не осознавала этого с такой полнотой, но уступать власть Гуревичу не хотела, да и делиться ею не собиралась.
Однако ставки в этой борьбе были еще выше. Л.М. Баткин, составляя отчаянное письмо в поддержку А.Я. Гуревича, тогда иронизировал по поводу закрытого характера обсуждения, которое «было окружено обстановкой такой таинственности, словно речь на нем должна была идти не об эволюции древних скандинавов и франков, а о новом стратегическом оружии»131. Ирония здесь неуместна. Речь шла именно об интересах государственной важности, ведь медиевистов продолжали считать «спецназом» историков, «солью» земли. Кто побеждал здесь, тот задавал тон в исторической науке в целом132. И стремления властей оградить медиевистику от «идеологических диверсантов» свидетельствовали не о невежестве и обскурантизме, а об их проницательности.
По отношению к А.Я. Гуревичу власть133 продолжала играть по вполне внятным правилам. «Такими, как Гуревич, не разбрасываются». Его продолжали весьма ценить как специалиста в своей, скандинавской области, но блокировали его попытки выйти на иной уровень генерализации. «История крестьянства» была торпедирована, и работа над ней приостановилась на многие годы (хотя Гуревич был здесь не единственной и, может быть, не главной мишенью). Публикации в «Средних веках» на не скандинавские темы, как мы поняли, также не поощрялись. Вместе с тем, в «Науке» спокойно выходили его скандинавские монографии, главы в коллективных трудах.
Но почему ему позволили издавать то, что он издавал в издательстве «Искусство», начиная с «Категорий средневековой культуры», то есть – книги уже откровенно несоветские по самой своей форме, в которых сносок на классиков марксизма вообще не было?134
В отличие от Гуревича, люди, получившие властные функции в науке, были неспособны в культуре увидеть ключ к социальной истории. Да и само слово «культура» усыпляло этих твердокаменных марксистов – любителей музыки и ценителей живописи. Где-то в середине 1980-х годов А.Н. Чистозвонов спросил меня о каком-то французском историке: «Скажите, а он что – серьезный специалист или так, историей культуры занимается?»
Вот и недоглядели.
У Арона Яковлевича впереди была своя жизнь. У сообщества советских медиевистов – своя. В общем, обе стороны прожили ее неплохо.
Гуревич не порывал окончательно ни с корпорацией медиевистов, ни с институтскими изданиями. В «Науке» будут выходить его книги; после прихода на пост директора З.В. Удальцовой он продолжит работу над «Историей крестьянства»; будет участвовать в некоторых институтских конференциях. Но параллельно он становится одним из лидеров той науки, которую Н.Е. Копосов и О.Ю. Бессмертная назовут «неофициальной историей» или «новой исторической наукой»135. Ее атрибутами стали «неофициальные», подальше от глаз начальства организуемые конференции с участием С.С. Аверинцева, Ю.Л. Бессмертного, М.Л. Гаспарова, В.В. Иванова и, конечно, А.Я. Гуревича. Публики на эти заседания собиралось так много, что впору было вызывать конную милицию. Это была «наша», «настоящая» наука. У нее быстро сформировались свой язык, своя табель о рангах, свои ритуалы, цементирующие обманчивое единство сообщества136. Это была действительно «другая наука», игравшая по другим правилам, у нее был иной стиль. Стиль, который сам себя любил описывать в терминах уехавшего к тому времени барда: «Эрика берет четыре копии…», а ретроспективно – словами в ту пору совсем юного рок-музыканта: «Поколение дворников и сторожей…»
Не стоит утрировать. «Неофициальная наука» умела весьма удачно использовать некоторые академические структуры. В ИНИОНе выходили реферативные журналы и сборники, дававшие возможность принципиально иного, чем ранее, уровня знакомства с трудами западных коллег137. «Неофициальные» конференции проводились под эгидой академического Совета по истории мировой культуры, а затем материалы этих конференций издавались все в том же издательстве «Наука» большими тиражами. Но, конечно, успех «другой истории», успех А.Я. Гуревича был тоже – другой, внекорпоративный.
Книги Арона Яковлевича выходили большими тиражами, переводились на все большее число языков. Но всегда, когда его спрашивали, какая из его книг наиболее дорога ему, он называл ту злосчастную книгу в зеленой обложке – «Проблемы генезиса феодализма». И это не были только чувства родителя к больному ребенку – Арон Яковлевич не отличался сентиментальностью. Это было тоскливое осознание упущенного шанса.
Сейчас передо мной лежит объемный номер «Одиссея-2006» с характерным подзаголовком, указывающим на тематическую специфику номера: «Феодализм перед судом историков». То, о чем там говорится сегодня как отечественными, так и зарубежными историками, говорилось А.Я. Гуревичем тогда, в конце 1960-х годов. Если бы в ту пору ему удалось довести задуманное до конца, завоевать и удержать лидерство в рамках корпорации, использовать ее удивительный потенциал воспроизводства учеников, то произошло бы действительно качественное обновление, мутация советской медиевистики. Она нашла бы способ преодолеть неумолимую эволюцию научных школ, столь часто описываемых историками науки: от блестящих основателей – к старательным продолжателям, а от них – к бледным эпигонам. Тогда бы у нас была самая передовая для того времени медиевистика в мире. Она бы изучала феодальное общество как систему, она бы интересно исследовала проблемы функционирования средневековой экономики, но это была бы «медиевистика с человеческим лицом».
Но – не случилось138. Очередная точка бифуркации была пройдена – как раз тогда, когда было покончено и с проектами «социализма с человеческим лицом».
А корпорация советских медиевистов продолжала жить по своим законам. Она становилась еще более углубленной в специализацию, еще больше поубавилось желания к самодеятельному теоретизированию. Зато интерес к культуре стал проявляться и у «серьезных историков» (не без примера Арона Яковлевича). Да и писать стали больше и чуть раскованнее. И молодежь по-прежнему стремилась влиться в состав «спецназа историков».
Но вот характерный эпизод. В 1989 году я сидел на знаменитой конференции, посвященной «Анналам» (триумфальной для «несоветской советской истории», и прежде всего – для А.Я. Гуревича). На «круглом столе» выступал кто-то из начальства и говорил, что нам надо брать пример с «Анналов» и реформировать наконец нашу советскую историческую науку, дать ей возможность полнее раскрыть свой творческий марксистский потенциал. Мой сосед по залу, медиевист и, кстати сказать, вполне убежденный марксист, покраснел и, слегка заикаясь, пробормотал: «Поздно, дядя, пить “Боржом” – почка отвалилась».
В чем-то он был прав.
Комментарий
Текст об А.Я. Гуревиче существует в двух видах: статьи в «Новом литературном обозрении», вышедшей в пятом номере за 2006 год, и текста доклада на семинаре Института высших гуманитарных исследований РГГУ «История гуманитарных наук», прочитанного по приглашению его тогдашнего руководителя С.Л. Козлова 6 декабря 2006 году. После некоторых колебаний я остановил свой выбор на втором варианте. Журнальный текст немного меньше по объему, но повествование в нем доведено до середины 2000-х годов. Доклад же концентрирует внимание на взаимоотношениях Арон Яковлевича с именно советской медиевистикой. Я предпочел бы забыть об этом докладе, но он все равно вывешен на нескольких сайтах, став объектом историографического внимания. Существенных изменений я в публикуемый текст не вносил, разве что снял последние несколько абзацев, в которых был выдвинуто несколько тезисов для обсуждения на семинаре. Тезисы не понадобились. Обсуждение было, но оно пошло совсем по иному сценарию, похожему не на научную дискуссию, но скорее на кампании, разоблачавшие презренных космополитов, о которых так ярко писал сам А.Я. Гуревич.
На сегодняшний день это пока самое неприятное из пережитых мной обсуждений. Если в журнальном варианте я ориентировался на более широкую публику, то в данном случае рассчитывал на своих, думая привлечь внимание к некоторым особенностям взаимодействия историка и его профессионального окружения. Писал в некотором роде «изнутри», в равной степени считая себя причастным и к корпоративной традиции (связанной с сектором Средних веков), и с традицией Гуревича (представленной редакцией «Одиссея»). Странно, но я действительно не ожидал, что реакция будет столь бурной и почти единодушно негативной. Настолько, что мое сотрудничество с «Одиссеем» фактически прекратилось полностью. А ведь не будь этого обсуждения, может, и наука наша развивалась как-то иначе. Вот еще одна «точка бифуркации», наподобие тех, о которых говорилось в докладе.
