Для себя, вернее, для своих студентов выписываю цитату – вот как надо знать предмет, о котором пишешь:
«Чищу автомат, нравится чистить автомат. Нет занятия более умиротворяющего.
Отсоединяю рожок, передергиваю затвор – нет ли патрона в патроннике. Знаю, что нет, но, однажды забыв проверить, можно угробить товарища. В каждой армейской части наверняка хоть раз случалось подобное. «Халатное обращение с оружием», – заключит комиссия по поводу того, что твой однополчанин дембельнулся чуть раньше положенного и уже отбыл на свою Тамбовщину или Смоленщину в гробу с дыркой во лбу.
Любовно раскладываю принадлежности пенала: протирку, ершик, отвертку и выколотку. Что-то есть неизъяснимо нежное в этих словах, уменьшительные суффиксы, видимо, влияют. Вытаскиваю шомпол. Рву ветошь на небольшие ровные клочки.
Снимаю крышку ствольной коробки, аккуратно кладу на стол. Нажимаю на возвратную пружину, извлекаю ее из пазов. Затворная рама с газовым поршнем расстается с затвором.
«Скелетик мой… « – думаю ласково. Поднимаю его вверх, смотрю в ствол. «Ну, ничего… Бывает и хуже». Кладу автомат и решаю, с чего начать. Верчу в руках затворную раму, пламегаситель, возвратную пружину… Все грязное.
Как крайнюю плоть, приспускаю возвратную пружину, снимаю шляпку с двух тонких грязных жил, мягко отпускаю пружину. Разобрать возвратный механизм, а потом легко его собрать – особый солдатский шик. Можно, конечно, и спусковой механизм извлечь, сделать полную разборку, но сегодня я делать этого не буду. Ни к чему.
Большим куском ветоши, щедро обмакнув его в масло, прохожусь по всем частям автомата. Так моют себя. Свою изящную женщину. Так, наверное, моют коня. Или ребенка.
В отверстие в шомполе продеваю кусочек ветоши, аккуратно, как портянкой, обкручиваю кончик белой тканью. Лезу в ствол. Шомпол застревает: много накрутил ткани. Переворачиваю ствол, бью концом шомпола, застрявшим в стволе, об пол. Он туго вылезает с другой стороны ствола, на его конце, как флаг баррикады, висит оборванная черная ветошь…
Автомат можно чистить очень долго. Практически бесконечно. Когда надоедает, можно на спор найти в автомате товарища грязное местечко, ветошью, насаженной на шомпол, ткнувшись туда, где грязный налет трудно истребим, в какие-нибудь закоулки спускового… на ствол газовая трубка и цевье. Скручиваю пламегаситель. Автомат становится гол, легок и беззащитен…»
В шестом часу поехал в театр Гоголя на «Портрет», смотрю уже во второй раз. Спектакль мне определенно нравится еще больше – Сережа ставит другую, может быть, даже менее выигрышную, чем А. Бородин, задачу. Завтра закончу статью о театре Гоголя, еду за недостающими чертами. В метро и на эскалаторе читаю Прилепина и тороплюсь домой, чтобы спокойно в сладостном безделье закончить книгу. Так я только в юности читал «Всадника без головы».
13 марта, пятница. Утром вдруг почувствовал себя плохо – на грани простуды, решил никуда не ездить и никуда не ходить. Да и с дыханием последние дни очень неважно, боюсь, не разрастается ли в недрах легких что-нибудь. Закончил статью о театре Гоголя. Практически статью не дописывал, осталась обида на Сергея Яшина за его невыполненное обещание взять в театр Игоря.
На сцене в театре имени Гоголя в гоголевские дни.
Начать с известного восклицания: «Знаете ли вы, как я люблю театр!» или с «простенького», – «давно я хотел написать статью о московском театре им. Гоголя»? И если название театра определилось, то надо начать с объяснения. Может быть, потому я хожу в этот театр, что довольно давно, в начале перестройки, когда люди в театр не ходили, а сидели у телевизоров и с надеждой, – правда, не реализовавшейся! – наблюдали за съездами Советов или читали «разоблачительные» книги бывшего начальника ГлавПУРА Волкогонова, вот именно тогда в этом театре шла моя пьеса «Сороковой день». Это ведь уже немало для любви! А может, любовь к театру возникает как привязанность к определенной газете? С годами мы ведь понимаем, что подряд все газеты читают только старые политики, а взрослея и становясь опытнее, мы читаем лишь по интересам. Скажем, «Советская культура», я помню эту газету, которая была неизменно лучше, чем нынешняя «локально»-ориентированная «Культура», или «Спорт», или «Литературная газета», либо то, что соответствует твоим взглядам, и что тебя – это немаловажно – не раздражает. Это называется – применительно к газете – совпадением политических взглядов, а когда дело касается театра, здесь дополнительно возникает и понятие – совпадение эстетики. Я с этим театром совпадаю.
Я уже заметил некое, я бы сказал, своеобразное отношение к этому театру снобистской интеллигенции. Может быть, это связано с его особым расположением возле Курского вокзала, а может быть, с идеологическим атавизмом, – когда-то именно здесь стартовала печально-знаменитая пьеса Сурова «Зеленая улица». Эту пьесу о советских достижениях наших транспортников, где «хорошее» соревновалось с лучшим, естественно, не могла полюбить ни интеллигенция, ни даже «в нагрузку» достаточно нетребовательный прошлый зритель. Но время минуло, давно уже от «Курской-кольцевой» станции метро к театру ведет специальный тоннель с указателем, репертуар сменился. Далекое стало близким. Правда, репертуар этот своеобразный, здесь при обилии знаменитых и увлекательных зарубежных пьес идет в основном и явно с приоритетом, я бы сказал сугубо русский театральный репертуар. Приветствуется ли сейчас этот репертуар, гораздый на быстрые смены смыслов и приоритетов, театральной общественностью и критиками? Не знаю критика, полюбила цирк на сцене, фривольность в поведении персонажей, простоту до нищеты декорации и прочие современные прелести, возникшие с новым временем. Но время сказать о главном режиссере.
Сергей Иванович Яшин – я с ним дружу – пришел в театр, наверное, лет двадцать назад. И кстати, просмотрев, как положено в этих случаях, текущий репертуар, он довольно скоро снял мою пьесу, к чему я отнесся совершенно спокойно, но пьес после этого уже не пишу. Он ученик знаменитого театрального режиссера Андрея Гончарова, а согласимся, это уже немало. Как-то я с ним разговорился на немодную тему статистики. Выяснилось, что он всего поставил чуть больше ста спектаклей, и почти сорок в театре, которым руководит. В Яшине есть некая не модная нынче русская страсть к работе. Я бы даже сказал, не по должности, не «главрежская». Эти господа обычно долго раздумывают, собираются и, как мы видим даже по нашим крупным театрам, ставят иногда довольно плохо. В этом мы с ним сходимся, я тоже не очень представляю себя вне каждодневного и упорного дела. Он ставил спектакли у себя в театре, потом – в Ленинграде у Товстоногова, в московском Малом, в имени Маяковского, на Малой Бронной, в Центральном детском, в новосибирском театре «Глобус». Такая жадность мне понятна, я сам тоскую, когда нет работы или крупного замысла, ищу, пишу дневник и от него ухожу к статьям, пока снова не замаячит роман. Вещь вполне естественная для человека, навсегда связавшего себя с искусством. Правда, иногда в немолодом возрасте искусство как таковое порой заменяется искусством тусовки, что тоже нелегко и требует определенной режиссуры, но это уже отходы от судьбы. Мне иногда кажется, что Сергея Ивановича, как наваждения, переполняют какие-то яркие сценические видения. Картины человеческого быта, проносятся искореженные страстью лица, мечты о любви и верности сменяются коварным пафосом всечеловеческого предательства, все неистово, противоречиво, неожиданно. Как и в его спектаклях. Я многое бы отдал, чтобы узнать, что в этой очень непростой голове и как все это потом укладывается в стройные прописи театра. Во всем этом есть какая-то стремительная жадность ко всему комплексу жизни. Как и любой русский, Сергей Иванович – человек не теплого угла, а вселенной. Отсюда, наверное, и такой обширный и неожиданный репертуар. Может быть, в Москве такой же по количеству названий репертуар есть только у другого такого же жадного до жизни главрежа – у Валерия Беляковича в театре на Юго-Западе. У него тоже Горький может стремительно смениться «Комнатой Джованни».
Припоминая свои театральные впечатления за последние десять – пятнадцать лет, я могу назвать ряд неординарных премьер в театре у Яшина. Это несколько спектаклей по пьесам Теннесси Уильямса, где такие удивительные фигуры высшего пилотажа накручивали премьеры театра – несравненная Светлана Брагарник и Олег Гущин. Подобное, признаться, увидишь не часто. Мне как-то повезло, и еще раз нечто похожее я увидел из левой, бывшей царской ложи Малого театра, когда в «Горе от ума» Виталий Соломин, игравший Фамусова, в «утренней сцене» разговаривает с дочерью и, не видимый ею, крутит амуры с Лизой. Это особый, почти потерянный виртуозный русский театр, где все рождается не на акробатике, а на внутренней технике. В Малом также еще была несравненно хороша Э. Быстрицкая в роли старухи Хлестовой, одним взглядом, казалось, расставлявшая фигуры на балу. Это дорогие впечатления. Ради этого, собственно, мы и ходим в театр, а не ради пьес, которые можно прочесть. У Яшина я видел также несколько пьес А. Н. Островского, в которых все поворачивалось как-то не совсем так, как мы привыкли, но вот как поворачивалось, почему-то запомнилось. Я полагаю, что когда-нибудь я напишу объемную статью об этом театре, где придется многое вспомнить, заглянуть в дневник, который веду много лет, еще раз что-то посмотреть. Сейчас же у меня другая цель. Я искусственно сужаю разнос виденного – четыре спектакля и три премьеры последнего времени, объединенных, кроме режиссера и часто почерка художника, еще одним: русская проза на театре.
