Его зовут Вилфред, у него приятные мелкие черты лица. Линда Хюсэен стоит в дверях, чувствуя себя оскорбленной и одинокой в северных дебрях. Ей надо сегодня попасть в Олсборг. Во что бы то ни стало. Линда говорит приветливо, но все равно так, словно верховные власти на специальном заседании постановили поддержать ее просьбу.
А Вилфред как раз обедает. Пахнет копченой рыбой и молочным рисовым супом. На кухне гремят кастрюли.
Нет, сообщает Вилфред, сегодня он уже сделал свой рейс до Олсборга.
Но Линда должна. Обязана. Это важно. Совершенно необходимо. Правда-правда, позарез нужно, занятия могут начаться в любую минуту — без нее. Ей надо выехать без промедления.
Но раз уж это так важно. Вилфред скребет пальцами щетину на лице. Раз уж это так исключительно важно, почему она не вылетела вчера? Тогда она без проблем добралась бы до места сегодня.
Вилфред возвращается к молочному супу, а Линда Хюсэен бредет по пыльной дороге обратно к аэропорту, говоря себе, что не надо раздражаться. Но раздражение есть и требует выхода. И в приливе гнева она шагает так быстро, что выступивший пот жжет комариные укусы.
За чесанием, чтением и ожиданием проходит еще полчаса; наконец какой-то сержант, сменившийся с дежурства, проникается жалостью. Обдуваемые горячим воздухом из открытых окон, за которыми вибрирует сухое лето, едут они в Олсборг — всего-то десять километров с хвостиком. В небе на северо-западе пылает низкое солнце. Его лучи окрашивают алым цветом брюшко пролетающих через дорогу чаек. Два мальчугана затеяли буйную пляску с комарами и мошкой, и длинные тени на дорожном гравии пляшут вместе с ними. Чем дальше, тем все более тускло, словно догорая, светит солнце; Линда Хюсэен может смотреть прямо на него сквозь пыль и царапины на ветровом стекле. После нескольких холостых заходов ей удается разговорить водителя; он служит на оружейном складе в Бардуфоссе и развлекает пассажирку подробным описанием штыков, и ножей, и ранений, наносимых этим оружием в ближнем бою.
Последнюю часть пути мысли Линды заняты другим, она раздумывает, как расплатиться с водителем. Может быть, чаевые? Маленький знак благодарности? Так она и поступает. Дает одну крону. Линда Хюсэен долго жила за границей. Сержант поворачивается и ошалело смотрит на нее.
«У аборигенов совсем другое понятие о времени, чем у нас. Очаровательно», — записывает в тот же вечер Линда Хюсэен в своем дневнике, подразумевая главным образом флегматичного таксиста и совершенно не подозревая, как реагировал сержант, который ее все-таки подвез. А сей воин, проехав немного в сторону Молсэльва, резко сворачивает к обочине и нажимает на тормоза. После чего выходит из машины и с размаху швыряет в сосновый лес монету достоинством в одну крону. С легкой душой он садится снова в машину, ожидающую с работающим мотором. И когда впоследствии заходил разговор о его элегантной пассажирке, он всякий раз отвечал, что эта городская дама — изящная штучка, хоть спереди гляди, хоть сзади. Уж такая цыпа французская, пальчики оближешь.
А без разговоров, само собой, не обходится. Изысканная городская дама, к тому же из южных областей, к тому же изящная штучка что спереди, что сзади — такие данные не могут пройти незамеченными в новой среде, окружающей Линду Хюсэен. Но она держится с достоинством и тактом. Больше не дает чаевых и не делает подобных ошибок. Все идет хорошо. Начинается учебный год. Программа и учебный план не сулят ничего страшного. Ученики, даже самые рослые и дубоватые, пасуют перед светской дамой из большого города. Смирными овечками сидят перед ее кафедрой и слушают, как она излагает науку о размножении и семейной жизни растений. После чего вежливо прощается и проделывает пешком короткий путь до дома. У Линды Хюсэен никогда еще не было столько свободного времени, и она использует его, чтобы подготовиться к завтрашним урокам и бережно распаковать драгоценные предметы своего багажа, размещая их в квартире, согласно требованиям солидного обывательского вкуса.
В учительской Линда Хюсэен резко выделяется без малейших на то усилий. Дело не только в том, что она красива. Ее окружает особый ореол, который делает ее чужой, отличает от других. Деньги? Происхождение? Образование? Линда Хюсэен?
Фамилия коллегам известна. Людвиг С. Хюсэен — бергенский судовладелец (в прошлом?), немногим уступающий главным тузам этой отрасли. Мувинкель, Вестфал-Ларсен, а там и Хюсэен — все это люди, играющие в «Монополию» фишками на реальном земном шаре. «У нее, надо думать, денег куры не клюют, что занесло ее сюда?» — наверно, спрашивали себя преподаватели средней школы в Молсэльве. Сама Линда Хюсэен ничего не говорила, ни в ответ на невысказанный вопрос, ни о каких-либо иных семейных и личных делах. Не говорила ничего о том, что старик Хюсэен, собственно, происходил из бедняцкого рода, жившего неподалеку от Бергена, и что дегенерация, или окультуривание, или как еще назвать то, что постигло эту фамилию, было следствием породнения с бергенским судовладельческим сословием. За каких-нибудь два поколения свежий красный колер западнонорвежских мелких крестьян выцвел, сменившись бежевым британским аристократическим оттенком. Тела постройнели, а там и вовсе пошли в худобу на британский, западнонорвежский лад. Губы тонкие, изящно очерченные, злые языки могли бы сказать, что тут недалеко и до надменности. Но Линда Хюсэен все равно была красива вневременной нетленной красотой, излучающей мягкий немеркнущий свет. Социальный и географический фон обусловил ее причастность к наиболее урбанистической культуре Норвегии, культуре, которая любовно и ненавистно выпестовала разговорчивых и красноречивых купцов и адвокатов, владельцев табачных лавок и футболистов, а также доблестное поколение рационалистичных ученых и интеллигентов. А еще — эдвардианских женщин будто из другой, начала XX века, эпохи, с нежным голосом, любезным нравом и стертой индивидуальностью, живо интересующихся декоративными цветами, вышиванием и садовыми шпалерами.
На первый взгляд Линда Хюсэен вполне могла бы сойти за типичный образец упомянутой группы. Как и следует быть. У нее диплом преподавателя и магистра естественных наук по специальности «биология». Опять же как и следует быть, если не считать, что она окончила французскую гимназию, а высшее образование получила в Северной Америке. В одном из заповедных уголков атлантического побережья, среди плюща и красного кирпича провела Линда Хюсэен свои студенческие годы. И там же стала, как говорится, христианкой по убеждению. Это забавляет коллег, с которыми она общается, особенно жен мужского преподавательского состава. Но все равно она красива, причем красота ее решительно не вписывается в обстановку средней школы в Молсэльве, губерния Тромс. Это их не забавляет.
А соберись они с духом присмотреться к ней внимательно, увидели бы серьезное овальное лицо, под светящейся кожей которого уже в подростковом возрасте проступил энергичный склад черепных костей, так что вскоре овал немного вытянулся в длину. Да и нос коротким не назовешь, и он слегка изгибается над прямым ртом. Основной бежевый тон естественно сочетается с коричневым и светло-желтым. Вроде бы ничего такого, что принято связывать с волнующей картиной Великой Красоты. И тем не менее общий эффект налицо. Никто, будь то мужчина или женщина, не мог пройти мимо, не оглянувшись на нее. Возможно, они всего лишь хотели проверить — способна ли улыбка пробиться сквозь продолговатую серьезность этого лица. Однако это случалось чрезвычайно редко. Красота Линды Хюсэен была столь серьезного и торжественного свойства, что с ее стороны было бы неприличием, чтобы не сказать — кощунством, уступить обычным человеческим порывам и слабостям, веселиться, шутить и смеяться, флиртовать и одарять ласками, курить, уставать или простужаться, страдать от гриппа или менструации, предаваться земным радостям и поддаваться земным страстям. Это была строгая царственная красота, которой не то что не требовалась, а была прямо противопоказана всякая косметика и прочее украшательство. Каштановые волосы естественными волнами огибали черты лица, свободно спадая на шею и плечи, и в таком же величавом ритме плавные линии тела стекали к ступням, мягко касающимся нашей грешной земли.
Линда Хюсэен берегла свою красоту, обращалась с ней достойно и образцово. Не стала ее рабой, но и не злоупотребляла ею, не пользовалась. Разве что в тех случаях, сказала бы она сама, когда вместе с другими девушками из лучших семей выступала в роли манекенщицы в большом бергенском универмаге и в воскресные дни в туристском поезде Берген — Восс демонстрировала лыжникам новинки зимней моды. Будем считать прочно усвоенное лютеранское отношение к труду повинным в этих прегрешениях, в коих Линда с усмешкой признавалась своим новым друзьям в христианском кружке, куда она с присущей ей спокойной энергией сразу же постаралась вписаться. Линда никогда не жалуется — возможно, еще одна черта, унаследованная от пиетизма. «Моя работа — мое хобби», — говорит она. И трудится даже дома, на втором этаже сколоченного на скорую руку, крытого толем деревянного ящика, где у нее кровать, стильная мебель, красивые картинки на стенах и фамильное серебро с монограммой.
