Ознакомительная версия.
— Их лечат гипертермическим методом — высокой температурой. Мы прививаем им трехдневную малярию. Берем несколько кубиков крови у больного малярией и впрыскиваем под кожу такому больному. После десяти-двенадцати приступов с высокой температурой малярию излечивают приемами хинина, а затем проводят специальное лечение, например, биохинолом. Высокая температура ослабляет возбудителей болезни, и дальнейшее специальное лечение уже дает успех.
— И архитектор будет совсем здоров?
— Не берусь утверждать. К сожалению, болезнь запущена. Но пока что работу меньшего масштаба он выполнять безусловно сможет. Работу мы ему найдем.
— Но разве подыскивать работу больному это дело врача?
— Нет, но больного надо вернуть обществу не ущемленным, а бодрым.
Усталая, взволнованная пережитым, я вышла на улицу. В кармане нащупала письмо, переданное мне физиком-изобретателем. «Надо отправить» — подумала я и уже хотела опустить письмо в ящик, как вдруг обратила внимание, что оно адресовано на имя известного академика. Это меня смутило. К тому же было любопытно узнать, что пишет человек, которого я твердо считала здоровым. Пришлось вернуться в больницу и посоветоваться с Анной Ивановной. Она распечатала письмо и, улыбнувшись, прочитала:
«Глубокоуважаемый Ипполит Сергеевич!
Уведомляю Вас, что личные враги засадили меня в сумасшедший дом. Они думают воспользоваться моими изобретениями. Как Вам известно, я открыл способ передачи мысли на расстоянии и для этого изобрел сплав для граммофонных пластинок, благодаря которому голос с пластинки будет слышен сразу в нескольких городах. Здесь, в сумасшедшем доме, мне строят всякие козни. Сегодня ночью враги направили из отдушины инфракрасные лучи на мой мозжечок. Исчадия ада полагали расплавить его и выведать секреты. Это им не удалось, я во-время закрылся одеялом.
Прошу, Ипполит Сергеевич, высвободить меня из этого бедлама.
Премного обязанный Вам физик-изобретатель Цирцеев».
Значит, он действительно психически больной! Мне представлялись ясные, как у ребенка, глаза, разумная речь. Выйдя от врача, я заплакала.
Домой вернулась в полной растерянности и, кажется, в первый раз в жизни чувствовала себя несчастной.
…Когда я однажды потеряла деньги и горько плакала, моя старая бабушка сказала мне: «Деньги потерял — ничего не потерял, здоровье потерял — половину потерял, ум потерял — все потерял». Не сразу я поняла горькую мудрость этой пословицы. Поняла и другое: потерянный ум можно найти…
К моменту выбора профессии мне было ясно, что я не в состоянии отказаться от трудной и увлекательной задачи — изучать психическую деятельность человека и возвращать его к трудовой жизни.
Так время, проведенное в психиатрической больнице, определило мое будущее.
Я стала с особым чувством приглядываться к окружающим меня людям, вслушиваться в их речь. Резкие реплики, споры, недисциплинированность — все казалось мне проявлением ненормальности. Самые умные и нормальные на мой взгляд люди в разных ситуациях жизни зачастую совершали неумные, необдуманные, а иногда и ненормальные поступки. По учебнику психиатрии все укладывалось в строгие четкие рамки классификации. Живой больной с его страданием оказался куда сложнее. Вот здесь и трудно выпутаться из противоречий, которые возникают на каждом шагу. На помощь приходили книги, беседы со старшими товарищами. Это давало много, но меньше, чем опыт общения с больным. Лекции профессоров и врачей клиники также много прояснили. Но все-таки окончательно разобраться в трудных вопросах помогла мне сама жизнь, практика.
Спустя два месяца после знакомства с «сумасшедшим» Цирцеевым я встретила его на улице. Он шел с видом занятого человека с портфелем в руке.
«Интересно, сумасшедший разгуливает по улицам?» — удивилась я и решила пройти мимо.
Цирцеев меня узнал, подошел и «нормально» заговорил.
«Знаю, что у тебя бред и теперь меня обмануть трудно!» — подумала я. В зачетной книжке у меня по психиатрии стояло: «отлично».
— Что вы сейчас делаете? — спросила я заинтересовавшись.
— Работаю физиком в научно-исследовательской лаборатории.
— Работаете? — вырвалось у меня.
— Конечно… Вот оттиск моей последней научной работы.
Цирцеев неспеша открыл портфель и показал мне печатный оттиск монографии.
— Когда же вы успели написать?
— Работу я закончил до болезни, а сейчас пришлось только немного выправить…
— А как те… которые направляли на ваш мозжечок инфракрасные лучи? Помните, вы даже передали мне письмо?
На его лице появилось разумнейшее выражение снисхождения к моей глупой бестактности.
— Надеюсь, вы тогда передали письмо врачу?
— Да…
— Очень признателен… Вам теперь должно быть понятно, что я был тяжело болен…
— И… Сейчас вас уже ничто не беспокоит?
— Как видите… Абсолютно здоров.
Очевидно, беседа со мной не доставила Цирцееву удовольствия. Он вежливо приподнял шляпу и твердыми шагами пошел вперед.
Я медленно побрела в обратную сторону, но шаги, помимо моей воли, делались все быстрее. Мысли кружились беспорядочным, но веселым вихрем: «И зачем профессор поставил мне в зачетной книжке „отлично“? Разве я „отлично“ знаю психиатрию? Конечно, нет! Но знать ее я непременно буду! Безнадежных нет! Есть из-за чего жить и работать!».
Свернув вправо, я оказалась перед массивной дверью психиатрической клиники. Возникла мысль поделиться впечатлением с Анной Ивановной. Мне пришлось ее подождать. Пыл немного остыл.
Она встретила меня радушно и провела в свой кабинет. Там на диване сидел мужчина, который при нашем появлении встал и вежливо поклонился.
— Ну, значит, выписываемся? — весело спросила Анна Ивановна.
— Да, благодарю вас! — улыбаясь, живо ответил мужчина, в котором я сразу узнала архитектора.
Но что произошло? Я была живым свидетелем перерождения человека. Слово «благодарю» он произнес правильно. Лицо стало более осмысленным, хотя благодушная улыбка, может быть, и не совсем подходила к данному моменту. Поведение этого человека было вполне «здоровое». Из заключительной беседы архитектора с Анной Ивановной я поняла, что у него ослаблена память, что он еще склонен принимать невозможное за возможное, но искренне радуется своему выздоровлению и мечтает о любимой работе.
— А помните, Иван Иванович, как вы собирались воздвигнуть виллу из розового мрамора?
— Заскок, Анна Ивановна, — смущенно улыбнулся архитектор и, пожав нам обеим руки, ушел бодрый и спокойный.
— Анна Ивановна, это чудо! — не выдержала я.
— Да, чудо, — серьезно ответила она. И, помолчав, добавила, — но оно в наших руках.
Я только что сдала государственные экзамены. Пять лет упорного труда над книгой были позади, оставалась только одна забота: куда же ехать работать врачом? — выбор большой. Глаза разбегаются! Миновали и последние студенческие каникулы, которые я провела у родителей на юге, а теперь возвращалась в Москву.
В вагоне поезда было жарко, за окном мелькали поля спелой ржи. Попутчиков было мало. Скоро, как это бывает в поезде, с ближайшими соседями установились самые дружеские отношения.
В моем купе ехали две женщины. Одна из них врач Анна Петровна, другая — старушка Ольга Ивановна — фельдшерица. Обе направлялись из Таджикистана в Москву.
Кажется, ничего особенного не было в Анне Петровне. Худощавая блондинка с серыми спокойными глазами, с тихим голосом, неторопливыми движениями. И однако хотелось смотреть на нее, слушать ее голос.
— Вы из Таджикистана? Какая даль! — воскликнула я.
— Ну, что за даль… — возразила Анна Петровна. Ее лицо оживилось и разгладилась складка между размашистыми бровями. Старушка заснула, слегка покачиваясь от движения вагона.
— Я очень много читала и слышала о Таджикистане, — поспешила я предупредить.
— Да, природа и жизнь там особые… — уклончиво заметила попутчица.
— Должно быть, интересно посмотреть на караван верблюдов? — не отвыкшая от девичьего многословия, сказала я. — Они ведь очень важные, степенные; не идут, а выступают. А на шее у каждого, наверное, звенит колокольчик, словно говорит: «Давайте дорогу!» А верблюды глядят гордо, строго, свысока… Очень занятно, правда? — наконец, остановилась я.
— Да, верблюды действительно смотрят свысока, да еще и плюют на нижестоящих.
В спокойных глазах Анны Петровны промелькнула усмешка, а я от всего сердца рассмеялась.
— А тигры у вас ведь тоже есть?
— О тиграх что-то не слыхала, разве на границе Афганистана? Дикие козы — джейраны водятся. До чего изящное и любопытное создание! Едете вы, скажем, на автомобиле, они пугливо пересекут на всем скаку дорогу или обгонят машину, а потом вдруг замрут на месте, как вкопанные, и долго-долго провожают вас взглядом огромных черных глаз. Если джейранов вспугнуть, они, конечно, удерут, но обязательно остановятся опять и снова будут глазеть вам вслед. Любопытство сильнее страха, прямо, как у малых ребят, — улыбнулась Анна Петровна.
Ознакомительная версия.
