Василий Аксенов - Иван

За год до этого чарльстонская округа сильно пострадала от урагана “Хьюго”. Для ремонта разрушенных домов и коммуникаций в город съехалась бродячая рабочая сила, бородатое мужичье, которых здесь стали называть “хьюгонатс”. В этом словечке был каламбур, оно напоминало и об отцах-основателях, французских гугенотах, и об урагане “Хьюго”, а окончанием своим подчеркивало чудной, странный характер этой публики: в смысле “чокнутые”.

Иван повадился в соседний бар играть на бильярде. Как-то я зашел туда за ним и нашел его в обществе “хьюгонатсов”. Еще издали я увидел, что он с ними непринужденно болтает и хохочет, и те в ответ хохочут и хлопают его по плечу. Один из них провел меня к бильярду и позвал: “Хей, Айван, тут твой дадди (т.е. папаша) тебя ищет!”. Очевидно, после Аляски и Берингового моря парень чувствовал себя своим среди “синих воротников”, как здесь называют потеющих на работе трудящихся.

В тот вечер произошла забавная история. В старом Чарльстоне мы забрели в какой-то более-менее шикарный ресторан. “Знаешь, Вася, тут в меню лягушка по-луизиански, – сказал Ваня с непритворным любопытством. – Ты не будешь возражать, если я ее попробую?”

Мне как-то приходилось есть жареные лягушачьи лапки. Ничего особенного, вполне съедобно, даже вкусно, похоже на хрустящих цыплят. Словом, я дал добро на этот эксперимент. Увы, то, что явилось, мало напоминало мой собственный опыт. Ивану принесли большой глиняный горшок с густой зеленой жижей. Покопавшись в ней вилкой, он вытащил здоровенный мосол, от которого тянулась длинная борода. Похоже было, что парня сразу слегка затошнило, однако он героически взялся глодать жабью конечность. “Баста! – вскричал я. – Бежим скорей в “Макдоналдс”!” На бегу мы оба, дед и внук, начали нервно хохотать и долго не могли успокоиться.

“Чья будет эта лягушка? – спросил его я потом: – Кто ее опишет, я или ты?”

“Пиши ты”, – великодушно предложил он.

“А по-моему, ты должен ее описать в своем будущем романе”, – предложил я.

Лягушка эта так и осталась неописанной. Может быть, ее до сих пор подают в том шикарном ресторане.

Роман был упомянут не зря. Иван уже пробовал себя в прозе. Я читал несколько его рассказов. В них явно “что-то было”: детали, лексика, жест, стоящий за фразой. Особенно мне понравился упомянутый уже рассказ о горах, основанный на личном опыте спасателя. Там было вдохновенное и подробное описание снега, оно мне даже напомнило что-то подобное у Пильняка, которого Ваня, конечно, не читал, поскольку он почти не читал по-русски. Там были тени и острое ощущение высоты и прозрачного воздуха. Иногда мне казалось, что Иван постоянно тянется к чистому воздуху: быть может, сказывались детские воспоминания о приступах астмы.

Как-то в разговорах с ним мы сошлись на том, что ему, быть может, не хватает литературной среды. Где можно в Америке найти настоящую литературную среду, если не в Нью-Йорке? Я позвонил своему издателю Питеру Основу, который тогда был вице-президентом в огромном книжном доме “Рэндом Хаус”. Тот пообещал найти Ване какую-нибудь работу и пригласил его к себе. “Любая работа в этом издательстве приблизит тебя к литературе, убеждал я его. – Ты окажешься в самом центре этой тусовки, все остальное будет зависеть от тебя самого и от твоего везения”.

Иван отправился в “Большое яблоко” (Нью-Йорк) и навестил Питера в небоскребе на 50-й улице. После этого он уехал из Нью-Йорка, чтобы больше туда не возвращаться. Во всяком случае, в роли начинающего писателя. “Почему ваш Ваня не перезвонил?” – спрашивал Питер. Я не знал. Ваня на мои расспросы не ответил ничего вразумительного. Теперь я думаю, что ему просто было не по себе в Нью-Йорке: воздух там не отличался прозрачностью.

Роман у него подвигался нелегко, но подвигался. Иногда он посылал мне на прочтение куски. По своей работе в университете я знаю, что ребята часто начинают писать прозу, а между тем в голове-то прокручивается фильм. Не избежал этого современного соблазна (или ущерба?) и Ваня. То тут, то там угадывались киношные планы, однако наряду с этим появлялись уже и прозаически развивающиеся характеры. Особенно интересным для меня был его молодой герой, в котором угадывались черты некоего необайронита.

Стоит подумать тут о трансформации байронического типа в американском контексте, от Мартина Идена – до героев “потерянного поколения”, от них – к людям спонтанного джаза, к протестантам 60-х годов и к хиппи 70-х. В 80-е этот герой как бы выпадает из контекста, его место занимает бодренький прагматик-йаппи, и вот теперь, казалось мне, Ванькино поколение пытается нащупать его вновь.

С интересом я ожидал развития романа. В то время он часто звонил и задавал мне сугубо профессиональные вопросы о романной технике. Вдруг в романе стали происходить несколько обескураживающие неожиданности. Герой стал бледнеть, его оттесняли на периферию какие-то типы, словно пришедшие из экранных боевиков. Потом и это направление стало засыхать, возник какой-то новый полумистический сюжет, основанный на египетских мифах.

“Знаешь, Вася, что-то не получается у меня с романом”, – признался он однажды по телефону уже из Сан-Франциско. Я стал его убеждать, что, начав роман, надо его обязательно кончить, иначе возникнет ощущение неудачи, а это может плохо отразиться на будущих проектах. Он соглашался со мной, но все реже и реже говорил о романе. Я все-таки был уверен, что в нем нарастает писательство. Он совсем молод и может (должен?) пройти через неудачи. Все это впоследствии будет востребовано необайронизмом.

К этому времени Ваня окончил университет “Боулдер-Колорадо” и получил степень бакалавра по чрезвычайно дефицитной в современной Америке специальности историка. Это, конечно, шутка – с этим дипломом ребят нигде не ждут. Как они работали в студенческие годы официантами и продавцами, так ими и остались. Выпускники гуманитарных наук сталкиваются почти поголовно с полосой невостребованности. Чтобы перешагнуть эту полосу, надо сильно напрячься. Ощущение пустоты и одиночества доминирует во многих Ваниных стихах. Возможно, оно зародилось именно в этот период.

К этому же периоду относится и серьезная любовная драма. Три года Ваня и его сокурсница, полунемка-полуамериканка, тоненькая и нервная Каролина, были неразлучны. Потом все стало разваливаться по никому, и прежде всего им самим, не понятным причинам. По всей вероятности, он никогда не прекращал ее любить. Одно из лучших стихотворений этого сборника было, быть может, вдохновлено именно этой девушкой, хотя метафорически оно уходит в другие сферы.

И она призналась, когда мы в августе 99-го собрались оплакивать Ваню, что никогда не переставала его любить. Быть может, беда бы не стряслась, если бы они не расстались.

Он стал время от времени появляться в России. Не уверен, что он чувствовал с ней какую-то прямую связь, все-таки он был прежде всего молодым американцем, однако Россия все чаще проявляется в сумрачной живописи его стихов.

Жесткий контраст с миром его детства и ранней юности в солнечной Калифорнии, постсоветская нищая Москва. Однажды мы пошли с ним от нашего дома на Котельниках через полуразрушенную Солянку в сторону Китай-города. Смердящие нечистотами подъезды, зияющие провалы подвалов, искореженные решетки ворот – так все это тогда выглядело. В то же время чувствовался как бы нарастающий ритм огромного города. Возле метро вокруг коммерческих киосков кишела толпа. Среди людей, придавленных унылым прошлым и ошеломляюще непонятным настоящим, время от времени мелькали иные лица, исполненные дерзости или беззаботности, что было в те времена, может быть, дерзейшим вызовом. Кто-то проскальзывал на роликовых коньках, какая-нибудь пара самозабвенно целовалась, девушки перед тем, как прыгнуть в троллейбус, бросали на Ваню заинтересованные взгляды. В подземных переходах играли нищие музыканты. “Священный Байкал” сменялся песенкой Армстронга, через десять шагов наплывала Ave Maria. Мы говорили о специфическом московском урбанизме, о множестве тайн, гнездящихся в этих нечистых кварталах, о неожиданностях, которые подстерегают здесь за каждым углом.