1970 г.
Дорогой Миша!
Прежде всего, извините, что я на Ваши любезные поздравления с днем рождения отвечаю так поздно. В это время было много суеты и одновременно нужно было заканчивать первое изложение «Онтологии» на бумаге. Теперь нужно браться за вычитку и переработку.
Ваше письмо меня очень обрадовало, и особенно потому, что пробудило много старых воспоминаний. Не могу не записать их сейчас хотя бы в коротких набросках405.
Я всегда с величайшей радостью думаю о нашей первой встрече в 1930 г. Это был первый и до сих пор единственный случай в моей долгой жизни, когда я сошелся с гораздо более молодым ученым без того, чтобы при этом могла бы возникнуть даже идея возможности отношений между учителем и учеником. В те времена мы занимались вместе разработкой эстетики марксизма в собственном смысле слова, в отличие от «плехановской ортодоксии» в Советском Союзе, «меринговской ортодоксии» в Германии и т. п. То, что это мое впечатление не было чисто субъективным, показывают наши последующие сочинения. Без всякого сомнения, Ваша работа о развитии молодого Маркса406 имела более широкое и принципиальное значение, чем мое изложение так называемой дискуссии о «Зикингене»407. Поэтому тот, кто говорит здесь о положении ученика, говорит чистейшую глупость, которая совершенно не отвечает фактам.
В таком же духе развивалось наше совместное сотрудничество в «Литературном критике». И в нашем более тесном кружке (Усиевич, Сац, Гриб, Александров) не было ничего похожего. К тому же наша коллективная работа совершенно закончилась вместе с закрытием «Литературного критика». Что касается меня лично, то я в этот период уже работал над моей книгой о Гегеле, которая ни с точки зрения темы, ни с точки зрения метода не имела существенной связи с тенденциями нашего коллектива408. Еще более это относится к моему позднейшему «Разрушению разума». К этому следует прибавить, что в это время я снова вступил в близкие отношения с венгерской партией409, и возникавшие здесь литературные проблемы также имели в своей основе другую тематику и другие методологические установки. Все это, само собой разумеется, в еще большей степени относится к моей деятельности после 1945 года. Тот факт, что я при этом имел возможность с большим интересом и пользой читать Ваши произведения, по существу ничего в этом не меняет. Во всяком случае, я всегда с радостью вспоминаю прекрасные дни нашей совместной работы в тридцатых годах. Надеюсь, что и Вы также?
Большой привет Лиде.
Ваш Юри
16 ноября 1970 г.
< по-русски, машинопись >
Дорогой Юри!
Спасибо за Ваше летнее письмо и простите, что я так долго не отвечал. Неотложные дела, постоянная спешка – нужно все это или не нужно – подчиняться общему ритму жизни, как вы знаете, приходится.
Все, что Вы пишете о нашей совместной работе в тридцатых годах, вызывает у меня, конечно, острое чувство ностальгии по тем временам. Эти нелегкие времена были, возможно, самими счастливыми в моей жизни. Бывает! Ведь и солдат, вернувшийся с фронта, вспоминает иногда не без удовольствия кусок обожженной земли, на которой ему приходилось лежать, зная, что уйти никуда нельзя.
К сказанному Вами о наших отношениях я мог бы прибавить, что многому научился у Вас. Мне повезло – в течение почти десяти лет я имел такого собеседника, который был для меня лучшей книгой. Ваше громадное знание всей мировой жизни, особенно жизни духа, заменило мне до некоторой степени те источники развития, которых я был лишен. Надеюсь, что и соприкосновение с моим малым опытом не прошло для Вас бесследно. Был ли этот обмен эквивалентным, я не знаю, но самолюбие в этом отношении не играет для меня никакой роли.
Когда недоброжелатели (а их, как Вы знаете, у меня всегда было достаточно) открыли новую кампанию под лозунгом «ученик Лукача», я отвечал им, что если бы мне действительно привелось быть учеником такого выдающегося человека, я был бы гораздо умнее и образованнее, чем я есть. Это напечатано в журнале «Вопросы литературы» за прошлый год395. Обычно я отмалчиваюсь, но иногда приходится что-нибудь сказать. Ведь все это, к сожалению, имеет практическое значение. Мне стараются сейчас противопоставить Гриба, Верцмана, Пинского410, хотя в своих подражательных работах они были только послушными рупорами моих идей, учениками в буквальном, даже слишком буквальном смысле слова. Бывает, что приходится вспомнить превосходную новеллу Бальзака «3. Маркас»411, но Вы знаете отчасти мою жизнь – в ней было слишком много серьезного, чтобы можно было думать о таких, в конце концов, мелких и пошлых вещах, как научный приоритет, благодарность других, справедливая оценка личности. Не для этого мы живем.
Я рад был узнать из Вашего письма, что работа над «Онтологией» подвигается к концу299. С тех пор, как мы расстались, прошло уже больше четверти века. За это время Вы успели сделать очень много. Я тоже не остался на месте, даже в теоретическом отношении, хотя время было не всегда благоприятно для этого. Как я вижу из статей на онтологические темы, которые Вы дали мне прочесть, мы развивались каждый по-своему. Жаль, что я не могу довести до Вашего сведения выводы моего умственного труда за это время – у меня нет ничего написанного или, вернее, напечатанного. Мою «Онтологию», если можно так выразиться, я еще не начинал. Может быть, в ней будет что-нибудь интересное, если это когда-нибудь осуществится вообще, если это не мираж моего воображения. Кроме скелетов многочисленных лекций, у меня накопилось много записанного, но эскизного материала. Возможно, что мне придется оставить это в афористической форме. Мне чем-то неприятен этот путь, ибо на роль марксистского Ницше или Хайдеггера я претендовать не хочу. Боюсь только, что на строгую систематику уже не осталось времени.
Верю, что в какой-то точке наши пути снова сойдутся.
Ваш Мих. Лифшиц.
Мих. Лифшиц – А. Аггу412 и Ф. Яношши107
(по поводу смерти Д. Лукача, черновые варианты)413
Москва, 22 июня 1971 г.
Дорогой Аттила!
Большое спасибо за письмо, в котором вы описываете последние дни нашего старика. Я плакал, читая эти слова, хотя в жизни такого со мной не бывает.
То, что перед смертью он был уже не философом, а только «усталым стариком», еще больше тронуло меня, потому что это свойственно человеку. Быть философом – хорошо. Но быть всегда философом – глупое чванство. Вся философия держится на тонкой прокладке, в которую входят и легкие, и сердце, словом, кусок жалкой
