Арсений Чен, он же агент контрразведки Объединенного государственного политического управления Марейкис, выскользнул из здания на улице Дзержинского незамеченным. Было только пять утра, и узкие, постоянно проклинаемые по этой причине москвичами и гостями столицы тротуары еще переживали последние минуты свободы. Бывший особняк Ростопчина утопал в листве высоченных вязов и почти не просматривался сквозь них. Не светилось ни одно окошко, а между тем внутри здания кипела жизнь, и Марейкис это не просто хорошо знал, но и искренне досадовал на такую активность Спецотдела ОГПУ. Помимо службы в контрразведке перед Ченом немало стояло задач и там, где почти круглосуточно сочиняли свои шифры и взламывали чужие дипломатические и военное коды. «Но не сегодня, товарищ Бокий, не сегодня», – мысленно разговаривал Арсений Тимофеевич с шефом спецотдела, стараясь сосредоточиться на решении внезапно возникшей проблемы. Бодрым шагом он пересек улицу и двинулся домой, на Тургеневку. Раннее утро, а до начала нового рабочего дня оставалась еще масса дел дня вчерашнего, которые он вынужден был отложить из-за срочного вызова на службу. Как всякий настоящий педант и перфекционист, Чен искренне расстраивался и переживал из-за того, что неисполненный вчерашний план висит на его сегодняшнем графике гирей, а сил на его выполнение почти не остается.
Поднявшись домой, Арсений быстро разделся догола и побежал в ванную. Выйдя после холодного душа, он с сожалением посмотрел на разложенные на столе японские книги. Классики дальневосточной литературы стопками ждали своей очереди на перевод, но Марейкису давно стало очевидно, что очередь эта наступит не скоро. Консультации советских писателей, после установления в 1925 году дипломатических отношений с Токио, то и дело отправлявшихся в Японию по линии Всесоюзного общества культурных связей, занимали недели и месяцы. Бросить это занятие Чен не мог: было обидно за низкий профессионализм литераторов и за страну, которую они без его вмешательства не то что понять, а и увидеть толком не могли. Вот и приходилось, отложив милые сердцу переводы, сидеть с рукописями, отчетами, репортажами «рапповцев» и «опоязевцев», следить, чтобы впечатления о поездке в Японию были изложены хотя бы без грубых фактических ошибок, оставив борьбу с советским литературным языком редакторам и корректорам.
Сегодняшние предутренние дела Чена тоже должны были носить отпечаток «культурного обмена». А потому для продолжения рабочей активности он выбрал свежую сорочку, модный галстук, серые брюки и толстовку. Правда, пододел зачем-то, поразмыслив, под сорочку футболку популярного в среде околопролетарской молодежи желтого цвета с вырезом на груди. Протер круглые очки в тонкой металлической оправе – и тридцати еще не исполнилось, а зрение уже портится… Проклятые иероглифы. Окончательно собравшись и прихватив объемистый кожаный портфель, Чен выскочил из дома.
Быстрым шагом он миновал Тургеневскую читальню, на которой висело объявление о проведении «…в день бывш. Св. Троицы антиалкогольного и антирелигиозного митинга с целью разоблачения Св. Духа и пр. контрреволюции», и вышел к Главпочтамту. Время было рассчитано точно – ровно через минуту туда же подошел благообразный господин в отлично пошитом костюме, в шляпе, с тросточкой в руке, в таких же очках, как у Чена. От своего визави господин отличался тем, что был европейской, а не азиатской наружности да еще намного, намного старше. В здание почтамта двое заходить не стали, а сразу пошли к прудам. Шли не общаясь и вообще держась шагах в двадцати друг от друга – Чен спереди, господин позади. Только миновав памятник Грибоедову, участники встречи церемонно раскланялись друг с другом, а старший по возрасту вежливо осведомился у почти остановившегося Чена:
– Вы уверены, что это безопасно?
– Абсолютно, профессор. Агенты ГПУ в это время еще спят или уже спят – как вам угодно, – обаятельно улыбнулся Марейкис, но тут же серьезно добавил: – Слухи о тотальном контроле за всем и каждым в большевистской Москве сильно преувеличены, дорогой профессор. Я не думаю, за мной не следят. Зачем? Я просто востоковед. За вами, полагаю, тоже. Но… на всякий случай, вы принесли то, что я просил?
– Да, разумеется, – профессор вынул из кармана небольшой сверток. – Это самый свежий сборник стихотворений Акита Удзяку. Его еще и в Японии мало кто видел, но, по счастью, ко мне в Харбин заезжал Миша Григорьев – мой друг. Он замечательный переводчик, кстати сказать, вот и захватил с собой… Да, чуть не забыл, – и профессор из другого кармана извлек еще один пакет: – Здесь материалы, заявки, проспекты и прочее – для организации гастролей кабуки в Москве. Разумеется, в ВОКСе все это уже есть, но это как мы просили, Арсений Тимофеевич!
– Спасибо, профессор. Вы спрашивали, есть ли у меня прямой и неформальный выход на Ольгу Давидовну Каменеву. Так вот, если вдруг вам будут задавать вопросы о нашей встрече в столь странное время, то упирайте на это. И на то, что поезд у вас в девять утра.
– Да-да, конечно. А вы считаете, что мадам Каменева действительно приложит усилия для организации этих гастролей?
– Почему бы и нет? Правда, у Ольги Давидовны сейчас возникли другие проблемы. Это связано с ее братом. Троцкий в серьезной опале. Похоже, с каждым днем его положение становится все хуже. Дело может кончиться арестом или ссылкой. Впрочем, ссылка тут не вариант – он слишком известен в стране. Куда его вышлешь? Только если из России, за границу. Не знаю, может быть, он этого и добивается… – собеседники подошли к пруду и остановились. Здесь Чен посмотрел на профессора в упор и спросил:
– А какие новости из Харбина, Иван Карлович?
– Из Харбина… – замешкался профессор Иван Карлович и продолжил, перескакивая с темы на тему: – Все хорошо. Профессор Спальвин передает вам поклон из Токио, Арсений Тимофеевич. Он считает вас одним из лучших своих учеников.
Губы Чена дрогнули в легкой улыбке. Он вежливо кивнул.
– Спальвин много делает и для организации гастролей, и для грядущей выставки японского синематографа в Советской России, и для переводов… Да-да, много делает… Харбин… Понимаете, Арсений Тимофеевич, это очень странная история. Вы знаете, я был связан с российской разведкой еще… еще когда вы не родились, да-с, – неожиданно разозлился Иван Карлович, – и, должен вам сказать, иллюзии по поводу того, что в этой чрезвычайно тонкой и деликатной сфере все должно быть устроено не менее тонко и умно, у меня улетучились еще перед японской войной. Такой тупости, такого, простите, идиотизма, который царил тогда в штабах русского военного командования, я не ожидал, так что итог войны не был для меня большой неожиданностью. Говорю вам это открыто, потому что убежден: вы –
