Кажется, я мог бы прожить здесь еще несколько лет, если бы все время было лето и не было необходимости прятаться. Но, уезжая, я никому, кроме младшей сестры, ничего не сказал. И потом я уже знал, что вернусь сюда еще раз. В последний раз я спустился в свой дом, положил мясо и оставшиеся сухари собаке и, поклонившись Лагты Дзуару – покровителю мужчин, ушел пешком к Табацкури и оттуда уже открыто – к армянской границе.
Приехав в пансионат «Редант», где теперь жили мои родители и брат, я положил на стол пакет с форелью. Мать молчала и полными слез глазами смотрела на мои ноги – по цвету засохшей глины на ботинках она поняла, что я был дома. «Ты не привез немного земли?» – спросила она. «Нет, – сказал я, – везти немного было бессмысленно, а срыть все Гуджаретское ущелье мне не удалось».
С тех пор я езжу туда каждый год. Собаки своей я уже не нашел, а в селе появились какие-то постоянные жители, поселившиеся в уцелевших домах. Иногда я брал с собой кого-нибудь из друзей или двоюродных братьев, но больше ездил один. Однажды даже через Тбилиси – Боржоми и оттуда на электричке до Бакуриани, шарахаясь от людей и изображая глухонемого – грузинского я не знал совсем, ну просто совершенно ни слова.
Мой бывший сосед, беженец Хазби Джигкаев, решил по моему примеру навестить свой дом в Цинубане. Он приехал по моему маршруту через армянскую границу, добрался до села и, увидев развалины своего разобранного по частям дома, повернул, не останавливаясь, обратно. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до «Реданта» – он умер, поднимаясь по лестнице.
В этом году я взял с собой свою младшую сестру Ульяну с мужем и ребенком. Мы приехали туда уже открыто, на машине с грузинским номером. Полусгнившая дверь дома была привязана веревкой к скобе. Ножа у меня не было, я прожег веревку зажигалкой и толкнул дверь. Зажигалка упала в навоз. В доме, от которого остался лишь первый этаж, ставший хлевом для скота, были целы еще обрывки наших старых обоев на стенах. Ржавый кран во дворе заглох. В потрясающей грязи среди навоза к двум старым сливовым деревьям был привязан гамак. Где-то дымил костер. В селе теперь жили люди – в зданиях школы и магазина, которые сохранились лучше. Мы поднялись на кладбище, прибрали, как могли, заброшенные могилы. Одного надгробия не было. Несколько человек из села ходили за нами по пятам, все время стояли рядом, без конца здоровались и что-то спрашивали. Мы ничего им не отвечали. Наконец, по размытой, куда-то исчезнувшей дороге мы поднялись в Лагты Дзуар. Прибрали там и достали свечки. Я стал искать зажигалку и вспомнил, что уронил ее. Стоявшие рядом грузины стали быстро шарить по карманам, затем двое из них, не сговариваясь, рванули бегом вниз, в село, и, запыхавшись, через несколько минут вернулись со спичками. Я зажег свечки. «О Святой Лагты Дзуар! Пусть те, кто исковеркал нам жизнь, будут преданы в твои руки! И да будет на все твоя воля!»
– Мирзабек, – тихо сказал Толик, мой зять, – здесь нельзя проклинать.
– Это молитва! – ответил я.
Надо было уезжать. Выезжая из села, мы остановились у источника, возле которого на тысячелетней давности камнях сидели грузины. Сестра подошла набрать воды. Один из пастухов указал на верхний родник поодаль, откуда шла серная вода, и на ломаном русском сказал, что она не годится для питья. Он говорил это нам! Но мы молчали и, пока набирали воду и умывались, слушали их разговор.
– Они вернутся, как ты думаешь?
– Должно быть. Сейчас Шеварднадзе разрешил им вернуться.
– А где они будут жить? Не настроит же он им новых домов?
– Да им и в Северной Осетии жить негде, северяне не хотят их больше кормить.
Разговор пастухов перевела мне сестра, когда машина была уже на спуске по разбитой дороге, над которой стояли одинокие деревья почти полностью вырубленного придорожного ельника.
Я смотрел назад, в село, в свою прошлую жизнь. В той прежней жизни скоро наступят долгие сумерки, с пастбища вниз потянутся стада, зазвенят бидоны, залают собаки, заплачут дети, польется молоко. Косари соберутся у источника, смывая с лица соль и пыль. Смеясь, придут невесты за водой. Жизнь как будто убежала отсюда вместе с нами. Я смотрел назад – моя родина была похожа на ребенка, размазавшего слезы по грязному лицу и уже выплакавшего свое огромное детское горе. «Господи, – подумал я, – когда же я перестану ездить сюда?» («Айдан-Зеркало», № 4–5, октябрь 1997 г.).
Потерявшие родину люди пережили настолько сильный удар, что его трудно назвать деликатным словом «стресс». Судьба изгнанника стоила многим жизни, пережитые испытания обернулись многочисленными болезнями, в основном сердечно-сосудистыми и онкологическими, гипертонией, туберкулезом, в результате которых в первые пять лет после изгнания скончалось огромное количество беженцев. Статистика таких смертей не ведется, хотя собрать данные по отдельному району, например, по Гуджаретскому ущелью, оказалось возможным. Несмотря на то что наши данные собирались в месте компактного расселения беженцев из Боржомского района – в Заводском поселке г. Владикавказа, все же возможно, что приводимые сведения неполные, поскольку некоторые из беженцев еще до получения от государства сборных деревянных домиков в поселке успели устроиться в других местах. Надо сказать, что таких не очень много.
Итак, по нашим далеко не полным данным, из Гуджаретского ущелья и села Митарби Боржомского района было изгнано 327 семей (около 1280 человек), из которых в первые несколько лет после депортации умерли от различных болезней 211 человек, то есть 17 %.
Данные о смертности среди беженцев Гуджаретского ущелья Боржомского района за первые 5 лет изгнанияПримечание: четыре человека из этого списка погибли во время теракта на Центральном рынке во Владикавказе в 1999 году; двое совершили самоубийство.
Есть данные о том, что из 17 беженцев из села Цолд Ленингорского района в короткое время после изгнания от разных болезней скончались 12 мужчин – все Маргиевы. Такие же высокие показатели смертности характерны и для беженцев из других сел.
В большой семье Федора и Нателы Тадтаевых в с. Кинциси Карельского района Грузии было шесть сыновей и три дочери. Старший сын Вася приехал из Гагры, узнав о начавшихся беспорядках. Его схватили дома уже через час и отвели в штаб в Карели. Другой сын, Юра, забрал младших детей и убежал в лес. Ворвавшиеся в дом грузины убили Федора Тадтаева. Васю расстреляли в лесу в Горийском районе. Две недели Натела с детьми скрывалась в лесу, на снегу, без воды и еды. Дети замерзли, истощились и заболели. Через два года один из детей, Бесик, так и не выздоровев, умер.
Болатаева Марго Максимовна из с. Цицагианткари Горийского района, ныне живет в поселке Заводском г. Владикавказа. Она рассказала о том, что в этом селе убили ее родственников – мужа и жену Болатаевых Зарбега и Любу. Их обоих расстреляли в доме. Сыновья, которым с самого начала приходилось прятаться в лесах, уже к тому времени бежали в Россию, один из них вернулся похоронить родителей и уехал обратно. Другой сын через некоторое время умер от туберкулеза во Владикавказе, не оправившись от перенесенных потрясений и простуд после пребывания в лесах.
Есть ли способ возместить эти потери, входит ли в проект закона о реституции, разрабатываемого сейчас грузинским руководством, возмещение такого рода ущерба, неизвестно. Да и чем это можно возместить?
Опасения по поводу обострения отношений с ингушами в Северной Осетии оправдались. Молниеносная война за Пригородный район в октябре—ноябре 1992 года привела к появлению новых беженцев – ингушей и осетин. По окончании конфликта началось осуществление федеральной программы по возвращению беженцев-ингушей, которая предусматривала и гарантии безопасности, и компенсацию потерянного жилья и имущества. Процесс затянулся. Часть домов в ингушских населенных пунктах к началу осуществления этой программы оказались занятыми беженцами из внутренних районов Грузии. По их собственному признанию, они чувствовали себя неуверенно, понимая, что хозяева рано или поздно вернутся. Даже не пытались подремонтировать дома, кроме тех, о которых точно было известно, что их хозяева приобрели другое жилье в Ингушетии.
Туриева Циури, из с. Корет Ахметского района, Кахетия: «Когда в Цхинвале началась война, я работала в клубе, а муж – в совхозе. С грузинами жили хорошо, нас пока никто не трогал, но страх не оставлял после того, как убили сына наших близких родственников – Коста Тедеты. В том же 1991 году убили сына Кокоевых в Корете, я забыла его имя. Как мы могли остаться? Бросили большой двухэтажный дом, забрали кое-что с собой и приехали сюда. Говорят, после нашего отъезда там начался настоящий террор. Деньги у нас быстро кончились, а работы не было. Сначала жили в общежитии, потом нашли пустой ингушский дом. Я крепче была, чем мой муж, женщина все же выносливей. У мужа началась депрессия, сердце болело, он умер 5 лет назад. Я трудилась, собирала и продавала черемшу, не гнушалась никакой работой. Дети выросли. Старший мой сын – учитель, младший – в армии, дочь – художница. Дом – не отказной. Это так называется, то есть рано или поздно хозяин вернется, он не отказался от своего дома. Если бы не это, мы бы хоть ремонт сделали, крыша течет. Власти каждый день нас обманывают, обещают субсидии, и мы верим, не хотим жить в чужом доме. Если даже мы останемся на улице, в Грузию не вернемся. Месяц назад я поехала в Корет, слышала, что их государство покупает в Кахетии дома для аджарцев, которые пострадали от наводнения. Купили им двухэтажные дома по 4 тысячи долларов. Но наш дом, за которым присматривали родственники, не продался. А ездить туда трудно. Я и по-грузински плохо говорю. В Корете все говорят хорошо, но я училась в Лагодехи в осетинской школе. Визу я не брала, получила вкладыш на границе, по Зарской дороге добрались как-то до грузинского ТЭКа у Цхинвала, но грузины не пропустили нас. Потом через Авневи и Руис мы кое-как пробрались в Грузию. Все так ездят. В Корете оказалось очень много грузин, все осетины продали дома, осталось несколько человек. Я пустила в дом аджарцев, у них не было денег, но мне они показались порядочными. Пусть хотя бы присматривают за домом, может, потом выкупят его».
