Я ехал с тревогой. Мне хотелось как можно скорее увидать Москву. Я не представлял себе, в каких масштабах происходят бомбежки. И когда после первой бомбежки, в течение всех этих ночей, над нами высоко с гудением проходили эшелоны немецких самолетов на Москву, я каждую ночь, считая дни, думал о том, что, пока я вернусь, будет еще, и еще, и еще одна бомбежка, и еще какие-то новые разрушения и новые опасности для всех близких мне людей.
Ночь была черная как сажа. Как и в прошлый раз, неделю назад, нам навстречу летели гудящие грузовики без фар, груженные снарядами. Почти всю дорогу до утра я, открыв дверцу, стоял на подножке для того, чтобы мы могли быстрее ехать, видя хотя бы край дороги. К утру от этого напряженного вглядывания в темноту у меня заболели глаза.
Ехали без приключений. Только в двух местах немцы недавно сбросили на шоссе бомбы; были огромные воронки, и рядом с одной из них — обломки грузовика и оттащенные в сторону, на обочины, тела убитых.
На шоссе было куда больше порядка, чем неделю назад. Патрули проверяли документы и указывали путь на объездах. На последнем контрольно-пропускном пункте нам сказали, что сегодняшней ночью бомбежка была незначительной и без крупных пожаров. Мы подъехали к Москве на рассвете. Впереди в двух местах, догорая, еще дымились развалины домов. Мы въехали через Дорогомиловскую заставу и с тревогой глядели направо и налево, ища разрушений. У самой заставы был разрушен дом. Потом на берегу Москвы-реки — еще один. Дальше все было цело. На Садовой справа была разрушена Книжная палата.
Трошкин остался лежать в машине, а я поднялся в редакцию «Красной звезды». Там еще не спали, и я наскоро доложил Ортенбергу о поездке. Он сказал, что ближайшие дни я должен буду оставаться в Москве, а сегодня могу отдыхать.
Из «Звезды» поехали в «Известия», где нас, как и в прошлый приезд, тепло, по-дружески встретил Семен Ляндрес. В «Известия», оказывается, попала бомба — в главный вестибюль и в кабинет редактора. Но, по счастью, никого не убило, потому что в редакции в этот момент уже никого не было.
Я обещал к следующему дню написать в «Известия» подвал о разведчиках и, позвонив матери, поехал к ней. Трошкин остался в редакции; к нему вызвали врача. А я, выпив у матери кофе, заснул, что называется, без задних ног.
На следующий день, приехав в «Известия», чтобы сдать свой последний, шестой по счету подвал «Разведчики», я узнал, что Трошкина на несколько дней положили в больницу. Потом был трудный разговор с Ровинским, который не хотел отпускать меня а «Красную звезду».
Явившись к Ортенбергу, я выдвинул перед ним план поездки вдоль всего фронта от Черного до Баренцева моря. Я попросил, чтобы мне для такой поездки подготовили хорошую надежную машину и чтобы вместе со мной послали фотокорреспондента. Мы начнем с крайней точки Южного фронта и будем постепенно двигаться на север, с тем чтобы все мои статьи и все фото шли в «Красной звезде» под одной постоянной рубрикой: «От Черного до Баренцева моря». Ортенбергу эта идея понравилась. Он сказал, что доложит о ней Мехлису и постарается, чтобы сопроводительный документ был подписан самим начальником ПУРа для больших удобств в этой работе.
Оказалось, что для того, чтобы капитально отремонтировать «эмку», выделенную для этой поездки, требуется шесть-семь дней. За эти семь дней мне было предложено написать несколько стихотворений для газеты, что и было сделано. Кроме них, в эти дни я написал «Жди меня», «Майор привез мальчишку на лафете» и «Не сердитесь, к лучшему».
Первым читателем «Жди меня» был Лева Кассиль. Он сказал мне, что стихотворение, в общем, хорошее, хотя немного похоже на заклинание. Я ночевал на даче у Кассиля в Переделкине и у него же в тот раз остался на весь день писать стихи. Накануне вечером мы вместе с Кассилем были у Афиногенова. Афиногенов безвыездно жил на даче с женой и дочкой, и все у них было по-прежнему, как зимой сорокового года во время финской кампании. И я невольно вспомнил вечера, проведенные у него тогда, в ту трескучую зиму, за игрой в маджонг и слушанием английского радио, говорившего о еще чужой и далекой тогда от нас европейской войне с немцами. По-моему, в тот вечер я видел Афиногенова в последний раз.
Поездка затягивалась — сначала из-за неготовности машины, потом еще на трое суток из-за того, что мой будущий спутник Халип вдруг прямо во дворе редакции подвернул еще раньше вывихнутую ногу и ему что-то с ней делали.
В один из этих дней мне позвонил Евгений Петров и сказал, что он хочет организовать американскому писателю Колдуэллу встречу со мной как с человеком, недавно вернувшимся с Западного фронта.
Встреча состоялась на квартире Вирты. Американец был большой, крепко сшитый, одетый в широкий мешковатый костюм. Он занимался во время бомбежек Москвы передачами по радио в Америку и вообще, по мнению Петрова, вел себя в Москве очень хорошо. В разговоре он показался мне довольно дотошным человеком. Но по понятным причинам я многого не мог ему рассказывать.
В разговоре была одна смешная деталь. Он спросил, видел ли я близко немецкие танки. Я сказал, что да, видел. Тогда он, должно быть, интересуясь, в каком состоянии у немцев техника, спросил, какой вид имели немецкие танки — новый или потрепанный. Меня этот вопрос рассмешил, и я ответил ему, что когда танки идут на вас, то вам, очевидно, трудно разобрать, какой они имеют вид — новый или потрепанный. Но если эти танки уже удалось остановить, то они неизменно имеют потрепанный вид.
Халип, с которым мне предстояло делить судьбу в будущей поездке, показался мне добрым товарищем.
Девятого августа, в день, когда мы с ним должны были выезжать, меня прихватил приступ аппендицита. Я заехал к матери, и меня так скрутило, что пришлось вызывать прямо туда врачей. Они мне и объяснили, что это приступ аппендицита, что, может быть, обойдется на первый раз и без операции — успокоится, но надо несколько дней полежать здесь, под рукой у них.
Я лежал у матери. В эти ночи были сильные бомбежки, и все в квартире, кроме нас с матерью, уходили в убежище. Комната у матери не была затемнена, а я из-за болей ночью подолгу читал. Мы вытаскивали с матерью тюфяки в закрытый, без окон, коридор в их большой коммунальной квартире, зажигали в нем свет и проводили там всю ночь, пока к утру, после отбоя, не возвращались жильцы.
Тринадцатого, почувствовав себя немного лучше, я решил, что оттягивать больше нельзя, надо ехать. Мать приготовила мне с собой на первые дни на дорогу кое-какой диетический провиант, и мы с Хал и пом назначили выезд на утро следующего дня — на четырнадцатое.
Накануне вечером я поехал к Ортенбергу. Было решено, что я выеду сначала в штаб Южного фронта, а оттуда — на самую крайнюю точку, к Черному морю. По последним сведениям, штаб фронта помещался уже не в Одессе, как я думал, а в Николаеве. Значит, нам нужно было ехать сперва до Николаева, а потом уже добираться в Одессу.
В редакции я встретил только что приехавших из Киева Лапина и Хацревина и не помню уже откуда приехавшего Славина. Я договорился с Захаром Хацревиным попозже вечером зайти к нему в «Националь», где он остановился. Не хотелось в последний вечер расставаться с матерью, и я потащил ее с собой в «Националь». Хацревин, который неважно чувствовал себя еще в редакции, сейчас лежал у себя в номере совсем больной, но тем не менее собирался в ближайшие дни возвращаться в Киев.
Мы долго разговаривали с ним, вспоминали Халхин-Гол, читали стихи. Потом началась бомбежка, и всю гостиницу погнали в бомбоубежище. Там сидела польская миссия и несколько иностранных корреспондентов. Немножко поспав в бомбоубежище, я после отбоя простился с Захаром и Борисом. Наверно, я видел их тогда в последний раз.
Мы с матерью шли пешком домой через ночную Москву. А в семь утра, простившись со своими стариками, я сел в машину и, заехав за Яшей Халипом, двинулся по шоссе на Тулу.
Первую остановку сделали в Туле. Тогда это еще был глубоко тыловой город, и странно было бы представить себе на его улицах баррикады из железа и камней, которые я увидел, въехав в него в следующий раз в декабре. Странно было представить себе, что к этим кишащим народом улицам почти вплотную подойдут немецкие танки и только решительная оборона города избавит его от вторжения.
Перекусив в какой-то харчевке, мы поехали дальше. Живот здорово болел, и я попросил нашего водителя Демьянова, чтобы он дал мне сесть за руль и поучил меня вести машину. Мне казалось, что за этим занятием, требующим внимания и напряжения, мне легче будет переносить боль. Так оно и оказалось. Демьянов, как только я сел за руль, сейчас же из подчиненного превратился в начальство и уже не звал меня батальонным комиссаром, а вопил:
— Ты куда едешь?! Смотри же! Глаза у тебя на что? Наедешь же, черт!
Были и более сильные выражения по моему адресу, которые я безропотно сносил, чувствуя, что блестящими способностями не отличаюсь.
