– Кто не знал заблуждений, тот, увы, не узнает и истины.
– О дереве судят по плодам… А пока что разрешите заметить: Тосио сан, увлеченный художественной идеализацией, оказывается во власти воинствующего атеизма, – продолжает Кадзуко, что называется, подбрасывая горошины в ботинок своего ближнего.
– Восхищаюсь образностью языка моего вечного оппонента. Но сравнивать персону родного брата прошу не с деревом, даже если перспектива его плодоношения не совсем безнадежна, а, во всяком случае, с чем-либо одушевленным. Ну, хотя бы с каким-либо пернатым или, по крайней мере, с насекомым типа саранчи…
– Поразительное самоуничижение и академическая объективность! Какой-то дотошный японец исследовал это насекомое, обнаружив у саранчи целых пять способностей, но ни одного таланта. Саранча, по критической оценке этого ученого, бегает, но не быстро, летает, но не высоко, ползает, но не долго, копает, но не глубоко!
– Чувствительно тронут, Кадзуко сан, за столь великодушное просвещение, за то, что теперь передо мной милостиво распахнуты двери в царство высшей справедливости, и я клянусь, что обуздаю свое кощунство, буду вести себя там в высшей мере учтиво, особенно в отношении столь любезных вашему сердцу священных канонов синтоизма.
– Справедливо все же народное наблюдение, что человеку нужно два года, чтобы научиться говорить, и шестьдесят лет, чтобы научиться сдерживать язык за зубным частоколом. Но похоже, что моему братцу и шести десятков окажется маловато… Для отдельных индивидов горизонты нужно раздвинуть…
– Уж если обращаться к фольклору, то Кадзуко сан не следовало бы игнорировать старую мудрую поговорку; «Слушай, смотри и помалкивай!» Не случайно же в храмах висят портреты трех обезьян именно на этот многозначительный сюжет… В литературе это создание характеризуется как японская разновидность обезьяны – макака, которая прославилась, в частности, тем, что она, согласно буддийской версии, «не смотрит на зло, не слушает зло, не говорит зла».
– Теперь я окончательно узнаю в своем братце его научного куратора – злого и брюзжащего старца… почтенного сэнсэя, невзрачного по внешности, личность административно-служебного типа…
– Профессор Сакамото слишком умен, чтобы быть добрым, – «хорошее лекарство всегда горькое». Злость не порок, особенно в труде, творчестве, дерзновенных поисках. Злость и одержимость не мирятся с благодушием, самоудовлетворенностью, застойностью мысли. Они сокрушают противонаучные предрассудки, закостенелые концепции, вызывают движение, новизну – не в синтоизме, конечно, а в науке и жизни.
– Быть может, Тосио сан, после столь щедрой похвалы злу и ядовитости вы соблаговолите вернуться теперь к вашему излюбленному предмету – ассоциативному мышлению…
– Итак, с благословения Кадзуко сан, позволяю себе вновь обратиться к нашей повести. Старинный обряд, связанный с воинской доблестью – стрельбой из лука, стоит в ряду самобытных явлений японской национальной жизни, для которых, помимо исторического и этнографического значения, весьма характерно ощущение прекрасного. В этих явлениях, как мне думается, нередко проявляются художественные взгляды, эстетические идеалы японцев…
В таких и подобных разговорах прошло время до новогодней трапезы. Все, кажется, уже готово, остается лишь взяться за бамбуковые палочки…
Но, обращаясь к присутствующим, Кадзуко предлагает продолжить разговор за «утагарута» – игрой в поэтические карты, одним из очень популярных развлечений в новогодний праздник. В своем роде «утагарута» – уникальная игра. Ее основоположник, крупный поэт Фудзивара Садайэ, умерший в 1242 году в возрасте 80 лет, отобрал сто лучших японских поэтов, взяв из каждого из них по одной поэме. Созданную таким образом антологию стихотворений он назвал «Хякунин-иссю» – «Сто поэтов по одной песне». При этом Фудзивара Садайэ каждое из ста стихотворений-пятистиший разделил на две части, написав первую половину пятистишия на одной карте, а вторую часть – на другой. Карты со второй частью пятистишия раздаются участникам игры. И когда ведущий зачитывает первую часть какого-либо стихотворения, остальные должны найти карту со второй его частью. Литературные эрудиты успевают отыскать нужную карту сразу же по прочтении ведущим первого слова поэмы. Победителем считается тот, кто первым разыгрывает свою порцию карт. Если кто-либо находит нужную карту в колоде соседа, то он сбрасывает ему одну из своих карт.
«Утагарута», являвшаяся любимой игрой японцев в течение всего периода Токугава (XVII–XIX вв.), не утратила своей популярности и в наши дни. В прежние времена «утагарута», в частности, была единственным случаем, когда японским девушкам, которым запрещалось участвовать в смешанных компаниях, разрешалось быть в обществе с молодыми людьми.
Играть нам в «утагарута», однако, не пришлось; Тосио тотчас возразил, решительно заявив, что это не имеет ни малейшего смысла: Кадзуко давно уже вызубрила все сто стихотворений и лишь добивается случая блеснуть перед неискушенными своей поэтической эрудицией… А вообще Кадзуко сан считает себя обладательницей высокоразвитого художественного и литературного вкуса, потому что, видите ли, покупает только хорошо переплетенные книги…
– Вынуждена признать за собой этот неисправимый, унаследованный мною, фамильный порок. Что и говорить – «луком рождаешься – луком, а не розой и помрешь».
Отведывая не спеша стоящие перед нами угощения, мы продолжаем нашу затянувшуюся беседу. Охара сэнсэй с готовностью откликается на затрагиваемые темы. И в его рассказе неизменно ощущается личная взволнованность: самые отвлеченные мысли академика, голоса ушедших художественных эпох кажутся мне согретыми душевной теплотой, поэтическим обаянием собеседника. Внешний мир, наука, искусство. Их борьба, их взаимосвязь. Стремление исследователя и художника воспроизвести окружающий мир, найти скрытые пути связи с сущностью человека. Столетиями вызревавшие основы подхода автора к отображению и воплощению окружающей жизни в произведениях науки и искусства.
– По образному слову Льва Толстого, – напомнил я в ходе беседы, зная невероятную популярность в Японии художественного гения русского романиста, – наука и искусство так же тесно связаны между собой, как легкие и сердце.
– Со дэс нэ! Наука и искусство, – произносит в ответ Охара со свойственной ему задумчивостью, – обладают той магической силой, которая будит людей, тревожит их сердце, движет их нескончаемое развитие. И крайне важно, чтобы создаваемые человеком духовные ценности удовлетворяли критерию не только эстетизма, но и гуманизма, критерию братства людей, их стремлению к прекрасному в жизни и творчестве. Именно поэтому нам так близко мироощущение Льва Толстого, для которого были столь органичны творческое дыхание и движение души писателя и исследователя.
Давно прошел час полночи. Встреча с Охара, длившаяся несколько часов, разрослась для меня в необычайное путешествие в японское прошлое – в легенды и жизнь, когда часы воспринимаются как целые эпохи.
В предутренней тиши все отчетливее раздаются знакомые здесь каждому глуховатые мерные звуки, рождаемые пластинами из твердой сухой древесины. Ночные стражи отбивают время. У городов, кроме общих для всех поселений звуков, существуют свои, свойственные лишь ям звуки и шумы. Звуки времени, его ритм. Они как бы акустически выражают особенность города, являются его своеобразным голосом. И в разные часы звучат разные голоса. Ночной Токио ассоциируется у меня с запечатлевшимися в памяти одинокими звуками деревянных колодок, которыми невидимые часовые, как и встарь, напоминают людям о движении могучей реки времени.
Наступил момент прощания. Даже самому чудесному празднику приходит конец. Поздний час упрямо напоминает мне о долге гостя. Против своей воли я встаю и начинаю благодарить за гостеприимство. Мы прощаемся. Произносятся слова почтительной признательности.
Охара сэнсэй в духе доброй традиции продолжает удерживать гостя, просит не спешить и, наконец, прибегает к литературному намеку на «вытащенную чеку из колес…», чем и обрекает меня на мучительное напряжение памяти. «Вытаскивать чеку из колес…» – образное выражение, означающее «настойчиво удерживать гостей». Китайское предание гласит, что в далекой древности жил некий Чэнь Цзунь, снискавший себе славу необыкновенного хлебосола. Когда к нему приезжали гости, он вытаскивал чеку из колес их повозок и бросал в колодец, чтобы гости не могли уехать. Поэтому японцы и говорят, что «чека мала, а телега с ней и тысячу верст проходит».
– Правда, – заметил смеясь Охара сэнсэй, – в наш век «чека и колодец» звучат довольно анахронично. Но токийский городской транспорт, по не зависящим от нас причинам, возобновит свою деятельность лишь утром… К тому же в нашем доме найдется и «фарфоровое изголовье», – продолжал академик испытывать мою «литературную эрудицию».
