Сразу по прибытии в Суакин нас посетили высшие представители администрации, сам турецкий паша и местный мэр. Всем великолепным восточным видом они показывали свою исключительную важность, всячески стараясь не уронить себя в глазах иностранцев и не показать своего удивления чем-либо. Для них постелили на борту роскошные ковры и предложили чубуки и кофе. Курил и пили они с исключительным достоинством, старательно не обращая внимания на нас, стоявших вокруг. Сопровождавший нашу экспедицию главный инженер нашей фирмы, мой друг Вильгельм Мейер, сказал тогда мне: «Смотри, Вернер, какая у этого замечательного старикана длиннющая и белющая борода! Такого в Берлине можно за деньги показывать». К нашему искреннему изумлению, «старикан» медленно повернулся к нам и на великолепном берлинском диалекте спросил: «О, вы говорите по-немецки?» Мы ответили, что это не удивительно, поскольку мы – немцы, а вот то, что он так хорошо говорит на нашем языке, действительно вызывает изумление. «Я из Берлина, – спокойно ответил он. – Приходите ко мне в гости». После этого он вновь медленно отвернулся и опять перестал обращать на нас внимание. Мейер посетил его на следующий день. В отсутствие сопровождавших турков он оказался весьма обходительным и приятным человеком. Пятьдесят лет назад он, будучи учеником портного, уехал из Берлина, мечтая добраться до Индии, но в Красном море попал в кораблекрушение недалеко от Суакина, где остался жить, принял мусульманство и постепенно дошел до должности главы города. Тут ему удалось нажить немалое состояние. Он с гордостью показал моему другу все свое имущество, за исключением гарема. В ответ на самые горячие просьбы Мейера показать именно эту часть дома и его обитательниц старик категорически запретил даже упоминать о его женщинах.
По окончании работ в Адене мы вместе с Мейером решили поскорее вернуться в Европу на корабле «Алма» компании Peninsular et Oriental. Вместе с нами засобирались господа Ньюалл и Гордон. Однако, когда пароход прибыл, оказалось, что он забит пассажирами до отказа, и нам в нем было отказано. Ньюаллу удалось добыть приказ от самого мэра Адена, и нас пустили как палубных пассажиров, поскольку свободных кают не было ни одной. Впрочем, нам к этому было не привыкать, поскольку все несколько месяцев пребывания на Красном море мы из-за невыносимой жары спали только одетыми и на палубе.
Меблировка и интерьеры на пароходе были поистине роскошны, а публика проводила время в развлечениях, и все это резко контрастировало с той жизнью, которую мы вели перед этим. Мужчины и женщины здесь по нескольку раз в день меняли свои изящные туалеты, а для того, чтобы пассажиры не скучали, на корабле, постоянно сменяя друг друга пели, два хора. Мы же были одеты в настоящие лохмотья, совершенно не подходящие для подобного общества, и было видно, что дамы удивляются, как это такие ничтожные личности пущены на борт корабля столь уважаемой судоходной компании. Между тем первый лейтенант представил нас находившемуся на борту английскому послу в Китае, который возвращался домой после успешного выполнения важной миссии: ему удалось втянуть это государство в войну с Англией и Францией. Посол милостиво удостоил нас аудиенции, во время которой общался с каждым на его родном языке. Было видно, что он гордится своими обширными языковыми познаниями и стремится их всячески показать. С наступлением темноты мы начали готовиться к отдыху на палубе, но нам еще долго мешали уснуть гулявшие дамы, которым ужас как не хотелось идти в свои душные каюты.
Проспали мы недолго, всего несколько часов, после чего были вырваны из сладких объятий Морфея самым пренеприятнейшим образом. Неожиданно сильный удар сотряс весь корабль. Вслед за ним последовали два еще более мощных удара. Мы в ужасе вскочили и тут же ощутили, что корабль явно кренится на бок. К счастью, я, раздеваясь перед сном, даже не разулся, а снял только шляпу и очки. Оглядевшись, я заметил, что шляпа уже прокатилась половину пути до борта, и невольно кинулся за ней вдогонку. Со всех сторон раздавались крики ужаса и дикий шум, издаваемый находившимися на палубе и летевшими теперь по ней вниз вещами. Люди же, напротив, стремились забраться по ней вверх, заняв наиболее высокую точку. Для меня это было сложно, поскольку я потерял много времени на спасение шляпы и поиск очков. Только хлынувшая через борт вода заставила меня вспомнить о том, что пора уже забыть о них и всерьез обеспокоиться своим спасением. Однако палуба за эти несколько секунд наклонилась так сильно, что вскарабкаться на нее было уже почти невозможно. Но опасность вселила в меня гигантские силы! Составив съехавшие столы и стулья в лежачую башню, я по ней добрался до замеченного в лунном свете конца привязанного к противоположному борту каната и с его помощью взобрался на самый верх.
Там я обнаружил почти весь экипаж, совершено спокойно ожидавший, как будет развиваться драма далее. В тишине ночи мы услышали приглушенные женские крики о помощи, ведь многие дамы все еще находились в полузатопленных каютах и не могли самостоятельно их покинуть. Все были готовы пуститься им на помощь, но сделать это было не просто, так как наклон судна составлял уже более 30 градусов и в такой ситуации передвигаться по гладкой палубе было почти невозможно. И тут хорошую службу сослужил найденный мной канат. Более нашего знакомый с внутренним обустройством корабля матрос спустился к входу в каюты, привязал к канату одну из дам, и мы быстро вытянули ее наверх. Но такая процедура занимала много времени, а спасения ожидало еще много людей. Поэтому мы, используя другие канаты, устроили нечто вроде живой цепи, по которой буквально из рук в руки передавали наверх наших бедных, дрожащих, перепуганных дам, которых хлынувшая в каюты вода застала врасплох. Если происходила заминка, раздавалась команда «Стоп!», после которой каждый из нас застывал со своей ношей в руках и так держал ее до тех пор, пока движение не возобновлялось. Во время одной из таких остановок я при свете луны увидел, что в моих руках находится молодая, обворожительно прекрасная креолка, красотой и гордостью которой мы с друзьями восхищались еще несколько часов назад. Тогда мы не думали даже подойти к ней, теперь же этот бедный трепещущий и весь мокрый птенчик в поисках защиты всем телом прижимался к моей груди.
Напоровшийся, по-видимому, на подводный коралловый риф, наш корабль быстро погружался. Окна и двери кают и других помещений были открыты, и воде ничто не мешало заполнять трюмы тонущего судна. Оно уже почти лежало на боку, и теперь наша жизнь и смерть зависели от того, остановится ли оно в таком состоянии или перевернется, сбросив всех нас в море. Для того чтобы следить за ситуацией, я устроил некое подобие обсерватории, определяя угловое положение корабля по звездам, и каждую минуту сообщал присутствующим о положении дел. Все жадно ждали моих сообщений. Возглас «Стоит!» неизменно встречался всеобщим коротким ликованием и радостью, а слово «Погружается» – грустными вздохами и испуганными вскриками. Наконец судно окончательно остановилось, после чего утомительное и парализующее дух ожидание смерти сменилось энергичными подготовками спасательных работ.
Ночь была лунной, и мы ясно видели выступающий из воды коралловый риф, до которого было всего несколько сотен метров. Хоть и с трудом, но нам удалось спустить висевшие с подветренной стороны шлюпки, на которых, по старой английской морской традиции, первыми на берег были доставлены женщины и дети. На самом деле это было крайне непрактично, ибо, оказавшись без поддержки, на суше они на время становились еще более беспомощными и несчастными, чем на корабле, в окружении мужчин, но традиция должна была быть исполнена неукоснительно, и она была исполнена.
Когда мы с Вильгельмом Мейером дождались своей очереди и уже под утро были доставлены на риф, находившиеся там женщины пребывали в самом плачевном состоянии. Многие из них были одеты лишь наполовину и почти все были без обуви. Между тем остров, на который, возможно, вообще еще не ступала нога человека, своими острыми коралловыми сколами моментально разрезал ступни ног в кровь. Вот тут требовалась незамедлительная помощь. Я был одним из немногих обутых счастливчиков, кроме того, у меня в кармане был нож. Вернувшись на разбитое судно, я привез с него большой кусок линолеума, кусок более тонкого материала и открыл мастерскую по производству сандалий. Первую пару я дал Мейеру, которому не удалось спасти свои сапоги, а затем он с радостью взял на себя обязанности по распределению моей продукции между сидевшими по сторонам на корточках дамами. Много лет спустя он часто и с удовольствием вспоминал, какими благодарными взглядами одаривали его, как доброго евангельского самаритянина, бедные женщины и девушки.
